Шрифт:
========== 1 ==========
Почему вид обнажённых человеческих внутренностей
считается таким уж ужасным? Почему, увидев изнанку
нашего тела, мы в ужасе закрываем глаза? Чем это так
отвратительно внутреннее наше устройство?
Разве не одной оно природы с глянцевой юной кожей?
Что же бесчеловечного в уподоблении нашего тела розе,
которая одинаково прекрасна как снаружи, так и изнутри?
Представляете, если бы люди могли вывернуть свои души
и тела наизнанку — грациозно, словно переворачивая
лепесток розы, — и подставить их сиянию солнца
и дыханию майского ветерка…
«Золотой
Телевизор для него всегда был попыткой наладить хоть какие-то отношения с внешним миром. Быть в курсе того, о чём говорят знакомые. Но день за днём Доминик эту попытку проваливал, хоть и исправно включал новостной канал во время раннего завтрака. Всего лишь устоявшаяся привычка надавливать на нужную кнопку на пульте, да и только.
Его жизнь вообще состояла из маленьких ритуалов. Например, подъём в семь утра — неизменно, с самого детства, или прогулка в два часа дня, или обязательное посещение ближайшего к дому кафе в пятницу, около восьми вечера. Он опирался на эти небольшие традиции, любил их с той же силой, как свои кисти и краски, как собственные картины, полные безумных идей и образов.
На полотнах смешивались абстракция и сюрреализм. Это был настоящий тупик для консервативных критиков и масса возможностей для начинающих. Классифицировать работы Доминика Вэйла никто так и не удосужился. Пока искусствоведы подбирали ключ к его воображаемому миру, и простые обыватели, и люди, искусству близкие, взирали на всё новые творения со смесью ужаса и благоговения.
Вот и сегодня Доминик тоже включил телевизор и даже смотрел на экран, пока в микроволновке прогревался очередной готовый обед. Картинки сменяли одна другую, диктор без умолку болтала, выражая чужие взгляды, а лицо её, такое пустое, было навеки законсервировано вежливостью. Эта неискренняя полуулыбка, чуть открывавшая ровный ряд белых зубов, казалась Вэйлу восхитительным примером бездушия.
Постепенно смысл слов всё более ускользал от него. Доминик вдруг ясно увидел картину, где изображённая фарфоровая маска трескается, выпуская наружу истину, обнажая её во всей непристойности, во всей черноте. Но какая истина могла скрываться за маской, натянутой на душу этой ведущей?..
Вдруг фарфоровое лицо исказилось. На какую-то долю мгновения, пока профессионализм не взял верх, было заметно отвращение и даже страх. Он с удивлением увеличил громкость, потому что никогда раньше не видел ничего подобного.
— Срочное сообщение, — заговорила диктор, снова спрятавшись в привычный кокон, но всё же больше не улыбаясь. — На перекрёстке…
Доминик выхватил салфетку, поймал карандаш, всегда лежавший здесь же, и принялся зарисовывать образы, что внезапно пришли на ум.
— …найдено обезображенное тело…
Он взглянул на экран, подметив едва слышное изменение интонации.
— …вскрыто…
Карандаш замер, так и не вычертив ещё несколько линий.
— Возможно, речь идёт о маньяке.
Что-то в этой новости настолько зацепило его, настолько потрясло, что Доминик некоторое время не мог даже пошевелиться. То было неожиданное предощущение, а может, нечто близкое, похожее. Так, наверное, чувствует себя человек, стоящий на пороге больших изменений. Однако было самое время для завтрака: микроволновка как раз звякнула. А после следовало подняться в студию и вылить на холст пару фантастических миров: крупный заказ на ряд миниатюр для одного чрезвычайно дорогого ресторана
***
— Ты ведь это видел? — звонок Рика, хорошо изучившего его повадки за те пять лет, что они были знакомы, ничуть его не отвлёк: Доминик как раз собирался выпить чашку чая.
— Что именно? — спросил он, оставляя кисть и спускаясь на кухню, чтобы поставить чайник.
— О, ну что ты за человек! — судя по всему, сегодня Рик был чрезвычайно возбуждён. — Включи-ка ноут, я выслал тебе мейл. Ты должен оценить это, хотя бы как художник.
Доминик послушался и, бросив чайник согреваться в одиночестве, подошёл к ноутбуку, стоявшему на журнальном столике в гостиной. Рик занимался художественной фотографией, но так уж вышло, что он довольно часто подрабатывал ещё и фотографом-криминалистом. Ему нравилось прибывать на место преступления и тщательно запечатлевать каждый клочок. Порой кадры получались настолько нестандартными, что их не использовали специалисты, зато был опубликован уже третий фотоальбом «Scene of the crime», имеющий особый спрос в узких кругах.
Фотографии, приложенные к электронному письму, завораживали своей чудовищностью. Вскрытое, а точнее — широко раскрытое — тело и внутренние органы в некоем подобии системы разложенные вокруг. Связи с телом, их породившим, они не теряли. Здесь была ужасающая красота и стройность. Картина вызывала и восхищение, и отвращение разом.
— Это что, чья-то шутка? — Доминик вспомнил нескольких скульпторов, обожающих эпатировать публику, особенно доставляя ей именно такие сумбурные, противоположные, но тесно сплетённые между собой ощущения.
— Нет, — отозвался Рик. — Работа того маньяка, о котором всюду говорят. Я сам был на месте преступления, да ещё и Эдгара пригласили туда для психиатрической консультации.
Рик и Эдгар были близкими друзьями. А может, даже не совсем друзьями, Доминику, в общем-то, не было до этого никакого дела.
— Так это ты снимал? — уточнил он зачем-то, скорее только чтобы послушать голос, размышляя о своём.
— Не вздумай показывать кому-то, это фото для ФБР, — подтвердил Рик.
Доминик закрыл ноутбук, но это не помогло избавиться от картины, казалось, та навсегда теперь останется у него перед глазами. Быть может, он был слишком безэмоциональным, но совсем не жалел жертву. Он чувствовал высший смысл в том, что произошло. Каким бы чудовищным ни было это убийство, но в нём жило некое осмысление, будто бы схожее с теми убеждениями, которых придерживался сам Доминик. Вот только что-то всё-таки ускользало, и он никак не мог поймать эту деталь. Вероятно, поэтому невозможно было понять, почему неизвестный творец выбрал именно такую форму подачи.
— …этот маньяк — художник, — донеслось из телефонной трубки. — Как думаешь?
— Очень жутко, — наконец сформулировал Доминик приемлемый ответ, не добавив то, что хотел: «И красиво».
Это был новый шаг к постижению совершенства, который сделало чьё-то больное сознание, вышедшее далеко за рамки моральных устоев. Но разве не в том смысл искусства? Стремиться за рамки, освобождаться от любых шаблонов? Становиться полностью свободным?
Вэйл прогнал эти мысли, испугавшись их, испугавшись внезапно поднявшей голову зависти. Ему никогда не догадаться использовать вместо красок и холстов живое человеческое тело! Даже сама мысль о таком жертвоприношении во имя искусства пугала его до того сильно, что начинали дрожать пальцы.