Уж замуж невтерпеж
Шрифт:
– Это ваша любовница?
– Прислуга?
– Она подруга убийцы?
– Когда вы поженитесь?
Балашов вдруг резко остановился и сказал в микрофон, но мне:
– Я тут подумал, если Сидоров с Алевтиной Измаиловной поменяется репертуаром, то для нее в его фразе не будет ни одной трудной буквы!
– Объясните ваше заявление! – крикнул щуплый мальчик с микрофоном.
– Без комментариев! – рявкнул Балашов и мы вышли из дома.
На улице я вспомнила, что босиком и без верхней одежды. Балашов снял с себя пиджак
Пока Балашов долго, и тихонько поругиваясь, открывал гараж, я отыскала в снегу свои босоножки. Все-таки, какая-никакая обувь. Балашов глянул на меня исподлобья и одобрительно кивнул. Похоже, он искренне полагал, что женщины ходят зимой в босоножках.
Он выгнал джип – здоровый, наглый, с выражением превосходства на широкой, серебристой морде. Эля привычно прыгнула на переднее сиденье, но Балашов сказал:
– Назад, доченька. Здесь тетя поедет.
Эля фыркнула. Но пересела.
Я забралась в машину с ощущением, что сажусь в автобус.
– Никогда не ездила на таких машинах!
– Тогда лучше не начинать, – голоском маленькой, миленькой девочки сказала Эля с заднего сиденья.
– Эля! – сделал вид, что одернул ее Балашов.
Все кончилось. Все кончилось. Совсем все?! Теперь я тетя, а не девочка-Снегурочка, подарок от каких-то там господ. Кира попросит прощения, Балашов наймет ей лучших адвокатов и станет таскать в СИЗО шикарные передачки. Эля скажет: «Мама, держись!» А я вернусь домой, вернусь в агентство «КАРЕ», и выучу новую роль.
От ворот отчаливали машины – «Скорая», труповозка, милицейские «Волги» и газики, «Жигули» местных телеканалов. Осоловевший Вадим стоял у ворот и ничего не понимал в происходящем.
Балашов вылетел за ворота, в секунды набрав сто двадцать. Он нагнал милицейскую «Волгу» с синей мигалкой, посигналил, прижал ее влево, сбавил скорость и открыл окно. Не успела я удивиться его маневрам, он крикнул:
– Анекдот!
Тонированное стекло на пассажирском сиденье «Волги» поползло вниз, открывая в недрах салона довольное лицо Деда Мороза и частного сыщика Севы Фокина.
– Я не в образе! – крикнул Сева.
– Я заплатил! – напомнил Балашов, почти до пояса высовываясь в окно.
Машины загарцевали рядом, нос в нос, как на параде, со скоростью не больше сорока. В салон заползал холодный воздух.
– Умирает пасечник!
– Ну!
– Подзывает к себе своих сыновей! И говорит: «Я долго прожил, много видел, я понял: все в жизни ...ня! Кроме пчел.
Внезапно дорогу машинам перебежала кошка. Кошка была черная, без единого светлого пятнышка. Балашов продолжал спокойно ехать, наплевав на суеверия, водитель «Волги» резко дал по тормозам. «Волгу» развернуло, чудом не задев наш джип, она закрутилась в неуправляемом вальсе на скользкой дороге. Прервала этот танец высокая ель. Машина вписалась в нее правым бортом, от удара с ветвей посыпался снег. Белыми хлопьями он завалил лобовое стекло и крышу. Если бы скорость была не сорок, последствия этих танцулек на гололеде было бы страшно представить. Балашов, буркнув «Вот, черт!», притормозил, развернул машину и подъехал к «Волге». Из нее, витиевато матерясь, вылез водитель и стал рассматривать вмятину.
– Я заплатил! – крикнул Балашов в окно.
Мороз вылез из «Волги», держась за голову.
– Вот черт, опять головой треснулся! Ну что за Новый год!
– Ну?!! – Балашов потерял терпение.
– Так вот, полежал пасечник, подумал и, умирая, сказал: « А если вдуматься, то и пчелы ...ня!»
Шофер заржал, сплюнул в снег, и пошел за руль.
– Переплатил, – мрачно констатировал Балашов.
– Предупреждал! – пожал щуплыми плечами Мороз. – А вот ему помогло! – он показал на водителя, который задним ходом пытался снять машину с дерева.
Я оглянулась назад. Хорошо, что Эля заснула. Или хотя бы сделала вид.
У дома Балашов вышел проводить меня к подъезду.
Первого января в этот час все нормальные люди спят, но я заметила, как колыхнулись занавески на первых-вторых этажах не только моего, но и соседнего дома. Я сняла пиджак и отдала его Балашову.
– Куда сейчас? – спросила я и тут же испугалась, что услышу в ответ «разберусь» в смысле «не твое дело».
– К А... теще, в затопленную квартиру. Перекантуюсь пока у нее, в доме половина комнат опечатаны.
Я кивнула. Нужно сказать: «До свидания, Ярослав Андреевич!», открыть дверь подъезда и пойти домой.
– Ты сильная девочка, – сказал Балашов, будто я всю ночь помогала ему рубить и таскать дрова.
– Да уж, не цветочек!
– Не цветочек.
Нужно уходить, только ни фига не выйдет у этих холодных обывательских носов за занавесками. Не увидят они дружески-приятельского расставания Лорки Киселевой с «самим Балашовым».
Я поднялась на цыпочки и поцеловала его в галстук – куда дотянулась. Он покраснел как школьник на первом свидании и взял меня за руку кирзовой, некабинетной рукой.
– Меня никто никогда не целовал в галстук.
Дома стоял резкий запах гари. Даже не гари, а жженой электропроводки.
– Ма, – выглянул из своей комнаты Васька, – я сейчас все объясню!
Спать он, кажется, не ложился.
– Пожарные уже приезжали? – еле ворочая языком, спросила я. – Милиция, скорая, МЧС?
– Нет, ма. Ветеринары!
– Не к Иве, надеюсь?
– Нет, ма, – Васька заискивающе захихикал. – Я все объясню.
– Ну, объясни, – я расстегнула босоножки, и не в силах встать, села на пол.
– Ма, ты че? Пьяная?
– Объясни, объясни! Мне очень интересно знать, почему в моем доме снова воняет паленым, а в дом приезжают не пожарные, а ветеринары. Объясни.
– Пришел Ванька.
– Ну, это само собой.
– Понимаешь, ма, ему на Новый год подарили хомяка.
– Понимаю.
– Хомяк убежал. Маленький такой хомяк, особая порода – не больше мышонка.
– Угу, – я с трудом разодрала слипающиеся веки. В сущности, мне было глубоко наплевать, почему дома воняет гарью, и зачем приезжали ветеринары. Все в жизни ...фигня. Кроме пчел.