Ужасы: Последний пир Арлекина (сборник)

Брайт Поппи

Вернувшись к себе в номер, я записал свои предположения в дневник, который завел ради этого события. Вот выдержки:

«Жители Мирокава проявляют предубеждение по отношению к людям из трущоб, в частности, когда те появляются со своими жутко размалеванными лицами, празднуя свой собственный фестиваль. Какова связь между этими двумя праздниками? Предшествует ли один другому? И если да, то который? Мое мнение по этому вопросу (но я не претендую на окончательность), что зимний фестиваль в Мирокаве — последнее проявление. Он проходит после фестиваля этих угнетающе бледных клоунов, с тем чтобы скрыть или смягчить его последствия. Сразу вспоминаются праздничные самоубийства и субатмосфера, о которой писал Тосс, исчезновение Элизабет Бидл двадцать лет назад и мой собственный опыт с тем кланом-парией,

существующим вне и тем не менее внутри общины. О своих собственных впечатлениях и об эмоционально вредном подсезоне мне пока говорить не хочется. Еще неясно, является ли причиной мое личное зимнее уныние. По общему вопросу душевного здоровья нужно принять во внимание книгу Тосса о его пребывании в психиатрической больнице (почти уверен, в Западном Массачусетсе — уточнить насчет книги и проверить новоанглийские корни Мирокава). Завтра день зимнего солнцестояния, хотя сейчас уже за полночь (как быстро стали пролетать дни и ночи!). Это день, когда наступает самая длинная ночь в году. Обратить внимание на то, как это связано с суицидами и всплеском душевных расстройств. Припоминаю перечень задокументированных суицидов в статье Тосса; кажется, там повторяются одни и те же фамилии, как нередко случается в любых данных, собранных в маленьком городке. Среди фамилий еще пару раз упоминается Бидл. Возможно, существует генетическая основа для суицидов, не имеющая ничего общего с Тоссовой мистической субатмосферой. Это, конечно, очень яркая идея и вроде бы подходящая этому городу по различным внешним и внутренним аспектам, но все же не та концепция, которую можно доказательно обосновать.

Одна вещь кажется бесспорной — разделение Мирокава на два отчетливых типа горожан; как результат — наличие двух фестивалей и появление разных клоунов (сейчас это слово использовано в очень широком смысле). Но между ними существует связь, и у меня появились кое-какие идеи на этот счет. Я уже сказал, что обычные жители города относятся к обитателям гетто, в особенности к их клоунам, с предубеждением. И не только: есть и страх, возможно, своего рода ненависть — особенная ненависть, идущая от глубинной, но иррациональной памяти. Думаю, я очень хорошо понимаю, что именно угрожает Мирокаву. Припоминаю инцидент сегодня днем в той пустой закусочной. „Пустая“ в данном случае — очень подходящее слово, несмотря на то что оно противоречит фактам. Компания, собравшаяся в той плохо освещенной комнате, больше походила на отсутствие, чем на присутствие, несмотря на их подавляющее число. Глаза, которые не могли или не хотели ни на чем фокусироваться, апатия и вялость в лицах, ленивое шарканье ног. Выскочив оттуда, я чувствовал полное душевное истощение и понял, почему этих людей избегают.

Не могу подвергать сомнению мудрость древних обитателей Мирокава, которые начали устраивать зимний фестиваль и дали городу повод для праздника и социального общения в период, когда последствия тягостной изоляции становятся особенно тяжелыми — в самые долгие и темные дни зимнего солнцестояния. Настроя рождественского веселья наверняка не хватало, чтобы противостоять опасности этого времени года. Но суициды отдельных личностей, которые, как мне кажется, каким-то образом оказываются отрезаны от оживленного веселья фестиваля, сохраняются.

Видимо, именно природа этого коварного подсезона определила внешние формы зимнего фестиваля Мирокава: оптимистическая зелень в период серой спячки; обещание плодородия от Королевы Зимы; и, с моей точки зрения, самое интересное — клоуны. Пестрые клоуны Мирокава, с которыми так ужасно обращаются; они появляются, чтобы служить подставными фигурами вместо тех темноглазых шутов из трущоб. Поскольку последних опасаются из-за того, что они обладают каким-то могуществом или влиянием, все же им можно символически противостоять через их двойников, которых выбирают исключительно для этой цели. Если я прав, то интересно, насколько глубоко осознает городское население эту опосредованную демонстрацию агрессии. Те трое молодых людей, с которыми я сегодня вечером беседовал, определенно не видят в этой фестивальной традиции ничего особенного, кроме грубоватого юмора. И если уж на то пошло, осознает ли это другая сторона двух антагонистических фестивалей? Слишком ужасно такое предполагать, но я не могу не задуматься: а вдруг, несмотря на кажущуюся бесцельность, обитатели гетто не единственные, кто знает, в чем тут дело? Невозможно отрицать, что за их не свойственными человеку безвольными выражениями лиц скрывается своего рода отвратительный интеллект.

Теперь я осознаю свое смятение, но когда ночью бродил по улицам, глядя на клоунов с овальными ртами, я не мог избавиться от ощущения, что веселье в Мирокаве допускается исключительно с их позволения. Надеюсь, это не больше, чем прихотливая тоссианская догадка, разновидность идеи, вызывающей любопытство и провоцирующей на размышления, но даже не притворяющейся, что когда-нибудь станет солидным доказанным утверждением.Я понимаю, что не так уж четко мыслю, но чувствую, что можно проникнуть в запутанный мир Мирокава и осветить скрытую сторону фестивального сезона. В частности, нужно уточнить значение второго фестиваля. Является ли он тоже праздником плодородия? Из того, что я успел увидеть, суть „празднующей“ подгруппы относится скорее к антиплодородию. Как они вообще не вымерли полностью? Как поддерживают число своих членов?»

Я слишком устал, чтобы дальше формулировать свои полупьяные мысли. Поэтому, рухнув в постель, я вскоре затерялся в снах, полных улиц и лиц.

VI

Конечно, утром я спал допоздна, а когда проснулся, понял, что не избежал легкого похмелья. Фестиваль продолжался, и громкая духовая музыка вырвала меня из кошмара. На улице начался парад. По Таунсхенду медленно ехала процессия, в которой преобладал знакомый зеленый цвет, — платформы с пилигримами и индейцами, ковбоями и клоунами традиционного вида. И в центре всего этого действа на ледяном троне восседала Королева Зимы, махавшая руками во все стороны. Мне показалось, что она махнула даже мне, в мое темное окно.

В первые несколько сонных минут после пробуждения я не испытывал никакой гармонии с собственным возбуждением прошлой ночи, но скоро понял — мой энтузиазм задремал, но теперь вернулся с удвоенной энергией. Никогда раньше мои чувства и сознание не были столь активны в это, как правило, инертное время года. Дома я бы сейчас слушал старые грустные пластинки и смотрел в окно, а потому был ужасно благодарен тому, что поддался осмысленной мании. Я рвался приступить к работе сразу после завтрака в кофейне.

Вернувшись в номер, я обнаружил, что дверь не заперта, а на зеркале что-то написано — красным и жирным, будто клоунским гримом. Моим собственным, вдруг дошло до меня. Я прочитал надпись, точнее, загадку, несколько раз: «Что хоронит себя прежде, чем умрет?» Я долго смотрел на надпись, потрясенный тем, насколько ненадежной оказалась моя отпускная крепость. Предостережение? Угроза безвременно предать меня земле на случай, если буду упорно придерживаться какой-то определенной линии поведения? Надо быть осторожнее! Но это не должно отпугнуть меня от выбранной стратегии. Пришлось тщательно вытереть зеркало — оно требовалось мне для других целей.

Остаток дня я провел, продумывая грим и костюм. Немного попортил его, разорвав карман и наставив пятен. В сочетании с синими джинсами и парой очень поношенных ботинок костюм сделался вполне пригодным для отверженного. С лицом было сложнее; в ход пошли эксперименты с памятью. Воспоминание о кричащем Пьеро на той картине («Крик» — вот как она называлась) здорово помогло. С наступлением вечера я вышел из отеля по черной лестнице.

Странно было идти по переполненной людьми улице в этом отвратительном наряде. Мне-то казалось, что я буду бросаться всем в глаза, однако эксперимент показал, что я сделался почти невидимкой. Никто не смотрел, когда я проходил мимо, или они проходили мимо, или мы проходили мимо друг друга. Я стал фантомом, призраком прошедших фестивалей или грядущих.

Я не имел четкого представления о том, куда меня сегодня ночью приведет этот наряд, лишь смутные ожидания того, что сумею обрести доверие своих призрачных товарищей и, может быть, проникнуть в их тайны. Какое-то время я просто бродил вокруг в апатичной манере, которую перенял у них, и направлялся в ту сторону, в которую шли они. Это означало, что я ничего не делал, причем молча. Если я проходил по тротуару рядом с одним из них, не произносилось ни слова, не было даже обмена взглядами, вообще ни намека на признание. Мы находились на улицах Мирокава, чтобы создавать эффект присутствия, и больше ни для чего.