Ужин для огня. Путешествие с переводом
Шрифт:
При входе в Азуа-Мариам в нос ударяет запах ладана. Настоятель держит в руках Библию в окладном переплете из красного дерева, натертого маслами и благовониями. С гордостью объявляет: XIV век. Затем демонстрирует три обязательных атрибута церковной службы: барабан, систр и молитвенный посох. Из барабана «калберо» можно извлечь любые звуки; низкие и глухие символизируют тело, высокие и звонкие – дух. Систр, храмовая погремушка, пришедшая из Древнего Египта на заре Аксумского царства, имеет форму подковы с двумя перекладинами, символизирующими лестницу Иакова, и пятью медными пластинами (пять – это дихотомия тела и духа + Святая Троица). Изогнутая рукоять молитвенного посоха символизирует одновременно рог агнца, принесенного в жертву вместо Исаака, и матку Богородицы.
Эфиопский ритуал богослужения – смесь африканского (барабан, оголтелые пляски) с ветхозаветным (шаммы-талесы, жертвенный дым курений… так, должно быть, служили в Иерусалимском храме). Хотя кто сказал, что Африка и Ветхий Завет – разные вещи? Племена, испокон веков исповедующие иудаизм, разбросаны по всему африканскому континенту: часть племени игбо в Нигерии, сефви в Гане, тубу в Мали и Чаде, лемба в Зимбабве, Малави и Мозамбике. Анализы ДНК подтверждают наличие общих корней с сефардами и ашкенази. Что, увы, никак не влияет на бытовой расизм, который, насколько я понимаю, в Израиле цветет пышным цветом (особенно среди выходцев из бывшего СССР), побуждая некоторых эфиопских евреев возвращаться в предместья Гондэра.
Окружная глинобитная стена, отделяющая притвор от святилища, полностью покрыта росписями, иллюстрирующими библейские сказания: Жертва Авраама, Даниил среди львов, Иона во чреве кита, Посещение Елизаветы, Рождество, Избиение младенцев, Бегство в Египет. Своеобразный конспект в картинках. Классическую эфиопскую живопись ни с чем не спутаешь: она вся состоит из удивленных аспидно-черных глаз в пол-лица. На картинах мастера гондэрского периода Аббы Хайле Мескела эти глаза, как глаза Джоконды, неотступно следят за наблюдателем. Это глаза праведника: по традиции, праведники всегда изображаются анфас, а грешники – в профиль. С приходом Дерга вся «старая» живопись, от росписей Средневековья до модернистов Афэуорка Тэкле, Гэбрэ Кристоса Дэста и Скундера Богоссяна, была объявлена идеологически чуждой, но основные принципы перекочевали в новый стиль: на полотнах эфиопского соцреализма враги народа показаны в профиль, а строители коммунизма – анфас.
За иллюстрациями библейских сюжетов на храмовой стене следуют изображения Георгия Победоносца и девяти Сирийских отцов, а за ними – самое интересное: выдержки из специфически эфиопской агиографии. Вот Тэкле Хайманот, известный кроме прочего тем, что десять лет неподвижно простоял в быстротечной реке, а когда рыбы съели его левую ногу, простоял еще десять лет на правой, пока Господь не взял его на небеса. Вот Яред Сладкопевец, изобретатель эфиопской музыкальной системы. Заслушавшись божественным пением Яреда, император не заметил, как проткнул копьем стопу Сладкопевца, а тот, истекая кровью, продолжал петь, пока не повалился замертво. Вот Гэбрэ Мэнфэс Кидус, покровитель всех бахитави 44 , никогда не носивший одежды и не бравший в рот человеческой пищи. Триста лет он скитался по горам в сопровождении львов, гиен и птиц, которым давал напиться влаги из собственного глаза. Вот людоед Белай; когда-то он был праведником, но сошел с пути истинного и пристрастился к человеческому мясу. Съев всех родных и близких (в общей сложности семьдесят восемь человек), людоед отправился в другую деревню в поисках новых лакомств. По пути ему повстречался прокаженный, до того мерзкий, что Белай, как ни был он прожорлив, не решился употребить его в пищу. Прокаженный же, не зная, что имеет дело с людоедом, стал просить воды, и в конце концов, умилосерженный Белай дал ему каплю из своей фляги. Когда Белай предстал перед Страшным судом, на одной чаше весов оказались семьдесят восемь съеденных родственников, а на другой – капля воды, данная прокаженному. И тогда Богородица дотронулась двоеперстием до той чаши, где была только капля, и чаши уравнялись.
44
Бахитави – эфиопские аскеты-мистики.
В конце экспозиции Гэбрэ Мэнфэс Кидус, похожий на Алему, угостил зверей и птиц свежесваренным кофе, Робо помог одноногому Тэкле-Хайманоту перейти через дорогу, и я догадался, что уже сплю. Во сне я увидел многоочитую темноту потолочной росписи с названием где-то в углу: «Вселенная». Пока я вглядывался в этот перенаселенный глазами мрак, кто-то невидимый с амхарским акцентом объяснял мне: «Космос расширяется потому, что проходит через человека. Чем больше энергии человек забирает у Вселенной, тем быстрее она расширяется. Ваша наука узнала об этом недавно, а мы знали с самого начала». Я кивал, делая вид, что все понял.
С наступлением дня лай собак, мелизматическое пение алеки 45 и шум припустившего под утро дождя разом прекратились, как будто были частью сна. В промежутке между ночными и утренними звуками на землю опустился густой туман – занавес для смены декораций. Первыми проснулись запахи; в разреженном воздухе запахло смесью навоза, дыма и того дрожжевого брожения, которым всегда пахнет в Африке во время сезона дождей. Прашант сказал, что этот дрожжевой запах исходит от мокрой глины и напоминает ему об Индии. Впрочем, с Индией у него ассоциировалось все подряд. Любой амхарский обычай, любая история или сцена из здешней жизни вызывали у него одну и ту же реакцию: «Совсем как в Индии». Я, в свою очередь, всюду выискивал общий знаменатель с той Африкой, которую знал лучше всего: «Совсем как в Гане».
45
Алека – настоятель монастыря
Так уж прямо «совсем»? Да нет, ничего общего. Ни с Ганой, ни с Мали, ни даже с соседним Суданом. Но человек странствующий, homo peregrinans, сородич человека играющего, всегда склонен видеть не то, что есть. Так, прибыв в Джибути, Гумилев пишет Вячеславу Иванову: «Здесь уже настоящая Африка. Жара, голые негры, ручные обезьяны». Страны Африканского рога, то есть Эфиопия, Эритрея, Джибути и Сомали, разительно отличаются от всего остального, что есть на этом континенте; сказать, что здесь «настоящая Африка» – примерно то же самое, что назвать Туву «настоящей Россией». Но Гумилев смотрит вокруг и видит ту Африку, о которой загодя написал десятки стихотворений («Дагомея», «Нигер», «Мадагаскар» и так далее) и в которой, увы, так и не побывал. «…На озере Чад изысканный бродит жираф…» Настоящий Чад – пыльные барахолки и мусорные горы Нджамены, повсеместный патруль с заплечными «калашами», беспрестанная проверка документов и вымогательство взяток, грязная вода в желтых канистрах, соляные равнины, запорошенные песком деревья, жутковатое безлюдье песчаных улиц – так же далек от фантазии Гумилева, как от хроник Канем-Борну 46 . Зато он вполне совпадает с априорными представлениями современного homo peregrinans: все это мы уже видели – кто по телевизору, а кто и воочию; мы уже бывали в похожих местах (я – в Мали, Прашант – в пустынной части Гуджарата), и, в конце концов, все места оказываются похожими. А ведь нам хотелось другого. Умудренные опытом глобализации, упраздняющей вопрос «Есть ли жизнь на Марсе?», мы все равно путешествуем на край света, чтобы еще раз убедиться в том, что марсиане – это мы. Убедиться и удивиться.
46
Письменный памятник среднекового государства Канем-Борну, существовавшего примерно с 700 года н.э. на территории современного Чада. Хроники Канем-Борну датируются XIII веком.
Пока мы шли к автобусной остановке, выглянуло солнце. От первого солнечного луча, как от лучины, поднесенной к склону холма, вспыхнуло синее пламя люпинов. Странно, что и здесь – люпины, знакомые с детства цветы. Совсем как у нас, на Марсе.
7. К «НИМЛЯНАМ»
Ухабистая грунтовая дорога шла через туманное плато, разрезанное глубокими долинами с водопадами и ручьями. Сплющенные шевелюры африканской акации, смоковницы и зыгбы 47 подпирали затянутое тучами небо, воздевая ветви над косогорами, поросшими низким кустарником. В низинах виднелись группы каменных хижин с коническими соломенными крышами, загоны для скота, гущи кофейных ферм, разлинованные поля пшеницы и теффа. По краям дороги трусили мулы, навьюченные вязанками хвороста; босоногие пастухи в бурнусах погоняли тощих зебу. Время от времени из-за холма навстречу нам вылетала бело-голубая моторикша «Баджадж». Мы проезжали мимо придорожных поселений с растущими из слякоти навесами и хибарами, обитыми рифленой жестью; с деревенскими школами, представлявшими собой длинные бараки с подгнившими стенами, землей вместо пола и консервной банкой вместо школьного звонка; с обязательным настольным футболом, вкопанным в грязь посреди пустыря; с остовами бронетранспортеров, брошенных во время последней гражданской войны и используемых теперь в качестве жилища или торговой точки.
47
Зыгба – хвойное дерево, похожее на ливанский кедр.
Повседневная жизнь мелькала серией быстрых кадров, как в каком-нибудь киномонтаже а-ля National Geographic. Вот пятилетний ребенок, дитя гор, как ни в чем не бывало сидит на краю обрыва, а его отец сидит на валуне чуть поодаль и жует веточку-зубочистку. Вот девочка лет девяти заботливо моет бурой водой младшего брата, стоящего голышом по пояс в глубокой луже (грязевые ванны по-африкански). Вот дети в замызганных рубахах на вырост сходятся под смоковницей и, опираясь на посохи, в подражание взрослым устраивают «деревенский суд». Устав судиться, они затевают игру, похожую на «чижа»; тот, кто проигрывает, должен катать своего противника на спине. Вот небольшая процессия идет за носилками, на которых лежит пожилая женщина. Это – деревенская «скорая помощь». Ближайшая больница находится в пятидесяти километрах, так что санитарам предстоит нести носилки еще много часов. Встретив на дороге священника, они останавливаются и в обязательном порядке по очереди целуют огромный нагрудный крест. Вот несколько мужчин сражаются с упрямым ослом; осел брыкается, не дает привязать поклажу, прядает мохнатыми ушами. Вокруг моментально собирается толпа с ценными советами. Мы тоже тормозим, чтобы узнать, в чем дело, и, возможно, принять участие. Вернее, не мы, а водитель микроавтобуса, толстяк-весельчак с девчачьим именем Мелси. Наши эфиопские попутчики (микроавтобус забит под завязку) не возмущаются; наоборот, одобряют водительскую любознательность. Откуда-то сбоку доносятся пистолетные выстрелы. Мелси с деланой тревогой сообщает по-английски: «Война началась!» После чего, прихахатывая, объясняет нам с Прашантом, что эти выстрелы – щелчки хлыста, возвещающие о приближении праздника Преображения. И добавляет: «Лучше слушайте музыку».
Музыка – это звон колокола, щебетание свирели, завывание трактирной однострунной скрипки масанко, басовое дребезжание баганы. Той самой «баганы» из «Абиссинских песен» Гумилева: «Абиссинец поет, и рыдает багана, воскрешая минувшее, полное чар…» Когда я зачитывался этими стихами в подростковом возрасте, думал, что «багана» – девушка из какого-нибудь туземного племени, красавица с высокими скулами и ореховым оттенком кожи, благодарная слушательница бродячего певца. Но тогда почему ее рыдание «воскрешает минувшее, полное чар»? Словарь Даля предлагал несколько альтернативных вариантов: 1) «жердь, шест, иногда рассохой, для установления кочевой кибитки», 2) «растение багон, багун, багульник», 3) «заика, косный; человек-скороговорка, таранта, которого трудно понимать». Первые два значения отметались сразу, а третье кардинально меняло смысл всего стихотворения: значит, над песней абиссинца рыдает не туземная прелестница, а какой-то невразумительный «таранта», человек-скороговорка, воскрешающий в памяти былые времена, когда он еще не так сильно заикался? Словом, удовлетворительного ответа я не нашел, а потом мне и вовсе разонравились «Абиссинские песни» («Как любил я стихи Гумилева! / Перечитывать их не могу…»), и неразгаданная загадка перестала интересовать, позабылась – до сегодняшнего дня. Теперь я знаю, что багана – эфиопская двенадцатиструнная арфа, знаю, как она звучит (уж точно не рыдание; рыдает как раз масанко, а низкие вибрации баганы напоминают скорее шаманский варган), и эта музыка не то чтобы «воскрешает минувшее, полное чар», но безусловно затрагивает какие-то струны. «Так трогают только плохие внезапно стихи». Это – из Владимира Гандельсмана, чьи стихи я перечитываю всегда. А гумилевские стихи об Абиссинии, где «Под платанами спорил о Боге ученый, / Вдруг пленяя толпу благозвучным стихом, / Живописцы писали царя Соломона / Меж царицею Савской и ласковым львом…», трогают, как любые стихи, о которых давно забыл и внезапно вспоминаешь, много лет спустя с удивлением обнаруживая, что до сих пор помнишь их наизусть. Трогают, даже если (особенно если) по прошествии лет они кажутся совсем плохими.