Ужин для огня. Путешествие с переводом
Шрифт:
– Вы хотите сказать, что с тех пор ничего не изменилось?
– По сути, нет. Просто новое правительство не выкладывает трупы врагов штабелями на улицах, а так все то же самое. Люди тощают, досье пухнут. Конечно, вас как иностранцев это никак не касается. А вот мне как человеку, принимающему иностранцев без ведома властей, надо было быть осторожнее. Но ничего не попишешь, уже засветился. Да и Уорку очень просил, неудобно было отказывать.
После такого странного начала я подумал было, что нам лучше не обременять Тамрата своим присутствием и ознакомиться с достопримечательностями Гондэра самостоятельно. Я даже высказался в этом духе, стараясь, чтобы в моей реплике прозвучало как можно меньше обиды. Действительно, о каких обидах может быть речь? Наоборот: он встретил нас по просьбе Уорку, выполнил свое обещание, мы были рады знакомству. А дальше мы разберемся сами, так как ни в коем случае не хотим подвергать его опасности. Не лучше ли попросту разойтись? На это Тамрат раздраженно ответил, что находит мое предложение бессмысленным. Разумеется, мы его совершенно неправильно поняли. Да, он сам виноват, надо было тщательнее выбирать выражения. Если его слова нас обидели, он приносит свои извинения. Но и мы не вправе его оскорблять, а если мы сейчас разойдемся, он сочтет это за оскорбление. Уорку – его старый друг, поэтому он, Тамрат, расчистил свое расписание на ближайшие пару дней, чтобы показать нам Гондэр. Между прочим, по образованию он историк, так что лучшего экскурсовода нам не найти.
В течение следующих двух дней, водя нас по городу, он проявлял исключительную заботу и не менее исключительную раздражительность. На базаре, где я собирался выполнить сувенирно-подарочную программу, Тамрат чуть не подрался с торговцами, пытавшимися продать мне поделки по тройной цене; в результате его переговоров закупку сувениров пришлось отложить до возвращения в Аддис-Абебу. В знаменитом соборе Дэбрэ Бырхан Селассие, где священник потребовал дополнительную плату за фотографирование, наш экскурсовод сообщил ему что-то вроде «вот за это вас и не любят», и я остался без фотографий. После каждой вспышки праведного гнева Тамрат извинялся перед нами за бессовестность соотечественников и компенсировал свои дипломатические фиаско длинными экскурсами в историю Гондэра. На один рассказ о строительстве крепостной стены с двенадцатью воротами («Ворота судей», «Ворота певцов», «Ворота ткачих» и так далее) ушло больше часа.
Основателем Гондэра считается император Фасиледэс (1603–1667), но история гондэрского периода начинается с его отца, императора Сусныйоса, чье довольно длительное правление прошло в постоянных войнах с соседями и конфликтах внутри страны. О том, насколько трудно приходилось этому правителю, можно судить по хронике Тэкле Селассие 60 . Стараясь представить события в самом благоприятном свете (по традиции в хрониках прославлялись ратные подвиги нэгусов), биограф пишет, например, так: «И когда увидел [Сусныйос], добросовестный и искушенный в битвах, что и этот день не его, пустился бежать без страха и трепета. Ибо если бы убегал он из страха, то расточились бы присные его. Но он шел угрожая, то и дело оборачиваясь». В конце концов уставший от бесстрашных отступлений Сусныйос задумал «ход конем» (недаром суданский царь Бади I прислал ему в подарок двух скакунов, один из которых оказался хромым, а другой – слепым); император решил перейти в католическую веру, чтобы заручиться поддержкой иезуитской унии.
60
Тэкле Селассие – летописец XVII века, автор «Хроники Сусныйоса».
Как и во времена Эзаны, смена религии сопровождалась репрессиями и казнями приверженцев старой веры. Однако помощь из Испании и Рима, на которую рассчитывал новообращенный католик, так и не пришла, и Сусныйос был вынужден отречься от престола. Об этом читаем в другой хронике, посвященной уже Фасиледэсу: «В этот [год]… приблизился к [Сусныйосу] абетохун Фасиледэс, сын его, пребывавший тогда в Сымэне деджазмачем, и сказал государю, отцу своему: “О господин наш, царь, вот возмутились все и смущаются все из-за этих выдумок франкских, которых мы не видывали и не слыхивали и которых нет в писаниях отцов наших. Мы же боимся тебя, и постыжаемся перед ликом твоим, и соглашаемся с тобою устами, но не сердцем. Ныне же дай обет Господу, что вернешь ты веру александрийскую…” …И тогда возвратил царь веру александрийскую указом, который гласил: “Да возвратится вера и да воцарится Фасиледэс, сын мой! Я же устал, негоден и болен”».
При Фасиледэсе началось строительство грандиозного дворцово-храмового комплекса, спроектированного архитекторами из Индии, Португалии и Египта. За два века резиденция разрослась в целый город: на территории, обнесенной крепостной стеной длиной в две тысячи метров, были сооружены церкви, синагоги, библиотеки, купальни, даже концертный зал.
О едином архитектурном стиле здесь говорить не приходится. Начиная с Фасиледэса, каждый из императоров гондэрского периода строил отдельный замок, отвечавший его потребностям и предпочтениям. Сколько правителей, столько стилей правления и, соответственно, архитектурных стилей. Как будто этот комплекс – каменное отображение платоновских форм государственного устройства. Аристократия – многоэтажный дворец основателя, самая сложная из всех построек архитектурного ансамбля; тимократия – крепость правителя-воина Йясу, бойницы, зубчатые парапеты; олигархия – резиденция сибарита Бэкаффы, похожая на провербиальный дом «нового русского»: огромный зал для пиршеств, конюшни, вольеры для львов; демократия – скромный особняк, который делили ытеге Мынтыуаб и ее сын император Йясу II; тирания… Тирания везде. Даже поверхностного ознакомления с трудами современных историков достаточно, чтобы разрушить ту стройную картину мира, которую рисует воображение, разгоряченное видом дворцов и высоким стилем гондэрских хроник. Увы, ничего, кроме тирании, здесь не было. Или было? Исторический ревизионизм – явление сомнительное. Очевидно лишь то, что самый кровавый режим вступил в права, когда на смену Селассие 61 пришла бородатая троица марксизма-ленинизма.
61
Тэкле Селассие – летописец XVII века, автор «Хроники Сусныйоса».
Строго говоря, новый режим не был тиранией: на первых порах система была двухпартийной. Каждая из партий действовала по принципу «кто не с нами, тот против нас». ЭНРП расправлялась с теми, кто вступал в СВЭД; СВЭД – с теми, кто примыкал к ЭНРП. Тех же, кто выбирал беспартийность, расстреливали в первую очередь. Особого внимания удостаивалась молодежь: многие из жертв Красного террора были студентами. Как правило, аресты проводились по вечерам, а наутро трупы молодых людей выкладывались на всеобщее обозрение и родные приглашались (в принудительном порядке) на опознание. Эти утренние церемонии отличались невообразимым садизмом: стариков заставляли наряжаться в праздничные шаммы и бодро петь «Интернационал», стоя над изуродованными трупами собственных детей. К тем, кто давал волю слезам, применялись «революционные меры». Около полудня за детьми приезжали грузовики. Их тела вывозили за город и сбрасывали в общую яму. Места массовых захоронений держались в строжайшем секрете.
Обо всем этом мы узнали во время осмотра собора Дэбрэ Бырхан Селассие; Тамрат, как всегда, выбрал наиболее подходящую обстановку. Сочетание его рассказа с мрачным интерьером церкви хорошо вправляло мозги. Какая, к черту, пещера Платона? Воронка Данте, гробовое видение Абу Нуваса. «В то утро прошлое и будущее были повержены, и не было никого, кто бы предал их прах земле, кто бы их оплакал» 62 .
На паперти, среди обычного скопления калек и нищих, мое внимание привлек один странный человек. Он не просил подаяния; казалось, он вообще не замечает ничего и никого вокруг. Человек совершал моцион вокруг собора… на четвереньках. «У него уговор с Богом», – лаконично объяснил Тамрат. Где-то я это уже видел. Да, конечно, видел: в фильме Хайле Геримы «Теза». Там деревенская старуха дает обет каждое утро приползать на карачках в церковь, если Господь вернет ей сына, пропавшего без вести во время Красного террора. Когда выясняется, что сын, он же главный герой фильма, жив и относительно здоров, старуха выполняет обет, раздирая колени в кровь, к восхищению глумливой деревенской толпы и ужасу ненадолго вернувшегося сына. На экране в нью-йоркском кинотеатре эта сцена казалась находкой режиссера, вдохновленного надрывными финалами «Ностальгии» и «Жертвоприношения»; трудно было предположить, что это просто зарисовка с натуры.
62
Цитата из романа ат-Тайиба Салиха «Бендер-Шах».
Несколько лет назад мой университетский приятель Эрик вытащил меня на ретроспективу фильмов великого Хайле Геримы в Гринвич-Виллидже. О том, что Хайле велик, я слышал еще от Деми, которая одно время посещала его «дискуссионный клуб» в подвале вашингтонского книжного магазина и почитала его чуть ли не духовным наставником. Для Деми, с ее идиосинкразией на все эфиопское, это почитание было крайне нетипичным. Но Хайле и сам крайне нетипичен. В ландшафте эфиопского кинематографа, среди малобюджетных мелодрам, мыльных опер и остросоциальных короткометражек, фильмы Хайле Геримы стоят особняком. Он – из другого теста и из другого мира: изгой-диссидент-эмигрант, культовая фигура. Сын опального поэта и драматурга, он эмигрировал в Америку в конце шестидесятых, закончил режиссерский факультет института кинематографии в Лос-Анджелесе, примкнул к движению за права чернокожих, разочаровался в коммерческой киноиндустрии и, объявив себя независимым кинематографистом, стал снимать фильмы для гипотетического зрителя – было ясно, что в Америке их не станут смотреть, а в Эфиопии не станут показывать.
В середине семидесятых, вернувшись на родину в кратком промежутке между Хайле Селассие и Менгисту Хайле Мариамом, Хайле-американец снял «Мирт сост ши амит» («Жатва трех тысяч лет»). На съемки ушло две недели и двадцать тысяч долларов: все отпускные и все личные сбережения начинающего режиссера. Мартин Скорсезе называет «Жатву» одним из шедевров мирового кинематографа, и, пожалуй, с ним трудно не согласиться. Любопытно, что в этом фильме, вышедшем практически одновременно с «Зеркалом» Тарковского, за кадром звучат стихи Геримы-отца в исполнении автора. Впрочем, на этом параллели с Тарковским заканчиваются; по стилю режиссуры Хайле Герима семидесятых напоминает скорее Параджанова. С тех пор утекло много журчащей за кадром воды, у Хайле вышло несколько прекрасных документальных фильмов, два или три игровых. Большую часть из них он снял на свои деньги (доходы от книжного магазина-кафе, небольшие ссуды). С миру по нитке – кредо независимого режиссера. Над своей последней и – по изначальному замыслу – главной картиной «Теза» он работал (читай: собирал средства) в течение четырнадцати лет.
После нью-йоркского показа «Тезы», душераздирающего фильма о судьбах потерянного поколения, демократичный мэтр пригласил всех желающих выпить кофе. К моему удивлению, желающих было немного. Мы отправились в русское кафе, находившееся через дорогу от кинотеатра, где проходила ретроспектива. С виду грозный и грузный, как гениальный сыщик Ниро Вульф из детективных романов Рекса Стаута, Хайле оказался на редкость приятным собеседником с неистощимым запасом запоминающихся историй. Со временем то, что он рассказывал тогда за столом, смешалось в памяти с сюжетами его фильмов, и теперь мне трудно понять, откуда что берется. Но я отлично помню его рассказ – не рассказ даже, а диатрибу – о Зара-Якобе, вернее, о путанице, возникшей вокруг этого имени.