Ужин для огня. Путешествие с переводом
Шрифт:
«Любовь до гроба» была написана в конце сороковых годов, но вышла в свет только в середине шестидесятых, в том промежутке между подавленным восстанием «эфиопских декабристов» (1960) и Сентябрьской революцией (1974), который современные эфиопские литературоведы называют Золотым веком амхарской литературы. Смутные времена рождают лучших поэтов и т.д. «Мы, дети страшных лет…» Но как раз в поэзии никакого расцвета не наблюдалось; наиболее известные эфиопские поэты этого времени – Кэббэдэ Микаэль, Менгисту Лемма, Цэггае Гэбрэ Мэдхын, Тэсфайе Гэссэсэ – все были «поэтами-драматургами», то есть драматургами в первую очередь, а поэтами – во вторую. Их лучшие стихотворения воспринимаются именно как драматические монологи в стихах. В этой поэзии полно риторики и гражданского пафоса. Но еще задолго до поэтов-драматургов, в середине XIX века, эфиопская литература обогатилась творчеством поэта-хореографа Алеки Гэбрэханны, мастера кынэ и одновременно основоположника «новой школы церемониального танца». Многие кынэ Гэбрэханны вошли в поговорку, любой разговор о поэзии начинается с него.
Итак, «Золотой век амхарской литературы» подразумевает главным образом прозу: «Любовь до гроба», антиутопии Абэ Губеньи, повесть Бэалю Гырмы «За горизонтом», роман Бырхану Зэрихуна «Слеза Теодроса». В последнем речь идет об императоре Теодросе II (1818–1868), человеке из народа, которого «левая» молодежь шестидесятых почитала за национального героя. Сын мелкопоместного феодала и продавщицы коссо 70 , будущий император начинал как «шыфта», разбойник с большой дороги; в народном творчестве он предстает то Робин Гудом, то Билли Кидом 71 . Многие из историй, связанных с бандитским прошлым Теодроса, весьма колоритны. Например, о печальной участи феодального князька Уонд-Йирада, хваставшегося, что без труда поймает «сына торговцев коссо». Взяв Уонд-Йирада в плен, батька атаман заставил его «ответить за базар» и выпить смертельную дозу слабительного. Когда подчинились и другие князьки, человек из народа провозгласил себя императором и переродился из разбойника в эфиопского Бисмарка, собравшего феодальные владения в единое государство – впервые со времен тридцатилетней войны с Ахмедом Гранем. Установление сильной центральной власти в Эфиопии шло вразрез с колониальными интересами Великобритании; в 1867 году развязалась англо-эфиопская война, а в 1868-м, после поражения в битве при крепости Мэкдэля, Теодрос застрелился, чтобы не попасть в плен к англичанам. Перед тем как покончить с собой, он приказал отпустить приговоренных к смерти военнопленных, так как посчитал, что расстрел английских солдат может повлечь за собой еще большее кровопролитие.
70
Коссо – лекарственное растение, используемое в качестве слабительного.
71
Легендарный американский бандит, живший в конце XIX века.
Главный герой романа Бырхану Зэрихуна – дэбтэра 72 Аклила, друг детства Теодроса, ставший его заклятым врагом, о чем Теодрос не подозревает. Причина ненависти Аклилы в том, что в детстве во время игры в хоккей на траве Теодрос случайно попал Аклиле шайбой в пах и лишил его потомства. С тех пор оскопленный дэбтэра одержим идеей мести, но особенно трудиться ему не приходится: жизнь Теодроса и так полна личных трагедий, как будто само провидение мстит императору за урон, нанесенный Аклиле. На горе у крепости Мэкдэля, куда Аклила приходит, чтобы вырыть могилу Теодросу, он впервые видит, как монарх плачет. Теодрос «рыдает, как обычный человек», и Аклила вдруг осознает, что его собственная жизнь прошла зря. Он признается в своих злых помыслах Теодросу и просит заколоть его мечом, но император отказывается прикончить несчастного Аклилу со словами: «Лучше иди и скажи людям, что я жил во сне и умер во сне». Аклила ощущает свое бессилие и, вернувшись с поля боя, посвящает остаток жизни сочинению биографии Теодроса. Эта «биография», вымышленная Аклилой, и составляет сюжетную основу книги.
72
Ученый муж, книжник.
Тогда же был написан роман Сэбхата Гэбрэгзиабхера «Моей ночи не будет конца». Правда, издан он был лишь в 2003-м, и не в Аддис-Абебе, а в Париже (в авторском переводе), где немедленно стал бестселлером. Действие книги происходит в аддис-абебском борделе «Пустыня Вубэ»; персонажи – проститутки и их клиенты, молодые прожигатели жизни, охотно причисляющие себя к отбросам общества, «люмпен-интеллигенты». Один из них, сам автор. Очевидны параллели с книгой Джека Керуака «В дороге», но, на мой вкус, «Моей ночи не будет конца» лучше. Тоньше, пронзительнее и гораздо смешнее. В Эфиопии роман был запрещен за «попрание национальных святынь» и обилие обсценной лексики. Кажется, это единственная книга в амхарской литературе, которая находилась под запретом почти пятьдесят лет. В течение этого времени дважды сменился политический режим, но патлатый отщепенец раз за разом приходился не ко двору. В середине семидесятых Сэбхат Гэбрэгзиабхер стал прототипом главного героя повести «Писатель», принадлежащей перу его друга Бэалю Гырмы, чей собственный творческий путь достаточно любопытен. В мятежные шестидесятые Бэалю начинал как писатель-экзистенциалист, после революции на какое-то время стал министром пропаганды и придворным литератором Дерга, а закончил жизнь диссидентом, автором разоблачительного романа «Оромай», за который и был убит. Повесть «Писатель» относится к среднему, совписовскому периоду и почти замечательна своей нелепостью. Как если бы какой-нибудь добротный советский автор взялся написать портрет Венички Ерофеева в жизнеутверждающем духе соцреализма.
В свое время, в ходе нашей переписки, Деми остроумно заметила: «Главная заслуга Менелика II и Хайле Селассие – в том, что, отстояв государственную независимость, они избавили будущих эфиопских писателей от соблазна бесконечно мусолить темы колониализма и расовых конфликтов, как это делают остальные африканцы. Но вместо того чтобы воспользоваться ситуацией и придумать что-то свое, наши впали в соцреализм. Научились у ваших всему самому плохому». Пожалуй, так и есть. Во всяком случае, начиная с 1974 года, писатели-новаторы шестидесятых стремительно меняют установку; главными образцами для подражания становятся Шолохов, Островский и Фадеев. Бырхану Зэрихун пишет революционную трилогию «Буря», Абэ Губенья – повесть о самоотверженных борцах за независимость «Противостояние», Бэалю Гырма – «Зов Красной звезды» и «Писателя». А с начала девяностых, после очередного переворота, на смену совпису приходит писатель-мемуарист, повествующий об ужасах тоталитарного режима Менгисту Хайле Мариама. Большая часть этой беллетристики ориентирована на иностранцев – читателей «Нью-Йоркера». В сущности, тот же соцреализм, только с обратным знаком.
Кажется, единственным исключением из правила – помимо опального автора «Моей ночи не будет конца» – был Данячоу Уорку, которого Сэбхат Гэбрэгзиабхер считал своим учителем. Перу Данячоу принадлежат нашумевшие в свое время романы «Бузотер» и «Тринадцатое солнце», а также несколько десятков рассказов, половина из которых написана по-английски (в молодости он провел несколько лет в США, в аспирантуре Айовского университета). После революции 1974 года имя Данячоу Уорку было фактически забыто; последние двадцать лет жизни он провел в уединении, и основной корпус его текстов, включая шестисотстраничный роман «Нагорная проповедь», остался неизданным. Многие из произведений были, по-видимому, утеряны, либо уничтожены, то есть стали «ужином для огня» эпохи Дерга. И все же машинописная копия сборника «Голос и другие рассказы» – с авторскими пометками шариковой ручкой – обнаружилась в архивной секции Гарлемской библиотеки. Вполне возможно, что за последнюю четверть века я был единственным, кто листал эту рукопись.
А – ЧЕРТ – ПИФ – ПАФ – БУГИ!
…Это произошло после того, как я вернулся из Конго. У меня было много американских денег, и вот, ощутив себя человеком немалых средств и возможностей, я вышел из дому, чтобы взглянуть на мир, в котором давно уже жил и с которым до тех пор так и не имел удовольствия познакомиться. В моих странствиях не было ничего удивительного, если не считать того, что дело было ночью и я держал в уме определенную цель: как говорится, пожить на широкую ногу – с музыкой, выпивкой, женщинами и тому подобным. Человек, которому посчастливилось побывать в разных странах, имеет представление о таких вещах, знает, как это делается, и я был одним из таких счастливчиков. Я шлялся по темным задворкам А., о которых слыхал столько небылиц. Мой Бог! Но вернемся к началу, и пусть это начало будет моим ориентиром, как всегда бывает в таких случаях. Начнем с того, как я разбогател и почувствовал необходимость освобождения от семейных уз.
Все началось еще в Корее, в одну из промозглых осенних ночей, когда тревожная дымка обволакивает тебя и все вокруг. К тому же я выпил лишнего и слонялся без цели по закоулкам маленького городка километрах в пяти от нашего гарнизона. Мне хотелось развлечься, но я не знал, где искать приключений, и решил целиком положиться на волю случая. Должно быть, я блуждал довольно долго, пока не добрел до той узкой улочки, где хмель разом ударил мне в голову: мне почудилось движение на темной лестнице одной из двухэтажных халуп. Само собой, я был начеку, как учили в армии, и ни за что не дал бы взять себя в плен. Я услышал изменчивые шаги: сначала – мягкие, затем – шаркающие и наконец – те семенящие шажки, по которым всегда можно распознать женщину. И ровно в тот момент, когда я определил, что рядом женщина, хозяйка шагов испуганно схватила меня за руку. Мне показалось, что ее бьет какая-то размеренная дрожь. Надо признаться, я и сам дрожал, может, даже больше, чем она: ведь она могла оказаться врагом или чем-нибудь еще похуже. В таких местах никогда не знаешь, с кем или чем ты имеешь дело. Я попытался разглядеть ее, но не смог. Понял только, что она строит мне глазки и зовет меня издалека каким-то притупленным голосом. Возможно, я был при смерти; так мне казалось потом, когда я пытался вспомнить, что же все-таки произошло. Поначалу она вела меня, как слепого, туда, где я впервые уловил ее движение. Мы поднимались по лестнице, держась друг за друга и за перила, не чувствуя сопротивления, не чувствуя вообще ничего. Добравшись до верхней ступеньки, она тяжело вздохнула и тем самым вывела меня из гипноза.
Мы зашли в комнату на первом этаже. Внутри пахло нежилым помещением. На ночном столике чадила масляная лампа, тонкая струйка дыма изгибалась в причудливые формы. Красноватый свет выхватывал из темноты остатки еды, пустые бутылки, свечные огарки, окурки, переполненную пепельницу. В противоположном углу стояла незастеленная кровать с прохудившимся матрацем. Окно выходило на улицу; мне показалось, что стекла замерзли изнутри и запотели снаружи. Пол был цементным, сквозняк растекался по нему, как ледяная вода. Я почувствовал это, как только снял обувь. На улице по-прежнему шло восстание звуков, что-то шипело, гремело, лопалось и сотрясалось, пока моя хозяйка сновала по комнате, воркуя на непонятном языке и пшикая духами. Теперь я впервые смог разглядеть ее хорошенько. Она была, как бы это сказать, полуголой, низкорослой, коренастой девицей. Ее волосы были взъерошены, а лицо, на котором явно запечатлелись следы тесных отношений с алкоголем, выглядело взволнованным. Необыкновенно маленькие глазки смотрели на меня с пристальной грустью; мне показалось, что я им нравлюсь. Я почувствовал, как вздуваются вены у меня на лбу, и ощутил нестерпимое желание уяснить значение этих маленьких щелочек одинокой души. Я подошел было к кровати, но она остановила меня быстрым жестом и направила в соседнюю комнату.
Для меня это был первый опыт с женщиной другой расы, и я был возбужден. Я думаю, вы меня поймете: как-никак жена родила мне девятерых детей. Восемь дочек и сын – ежегодные плоды наших совместных усилий. Так что, как видите, на удовольствия времени не оставалось. Только теперь мне наконец представилась возможность узнать другие цивилизации. Даже в отсталые страны приходит прогресс.
Она указала на дверь, я повиновался. Соседняя комната оказалась ванной. Я сразу понял, что она предлагает мне помыться. Когда я был у себя дома, я не видел надобности в мытье. Раз в два или три месяца я спускался к реке, потому что мне хотелось, чтобы кожа пахла речной водой. Купаться ради чистоты было бы глупо: тело у меня и так чистое; если кожу тереть мочалкой, она только воспалится. Возможно, когда я был маленьким, мои поры и были забиты, но потом это прошло, и теперь от меня никогда не пахнет. Тем не менее я поступил, как она хотела: встал под душ, постоял минуту-другую и стал вытираться. Тут она заглянула в дверной проем, и я понял, что мои водные процедуры ее не удовлетворили. Она даже попыталась помочь мне, но я вовремя увернулся. Тогда она высунула язык и стала двигать им то в одну, то в другую сторону. Я подумал, что она того и гляди начнет вылизывать меня, как кошка, и в ужасе закрыл лицо полотенцем.