Узница Шато-Гайара
Шрифт:
– Гуччо, дитя мое, вы меня спасли, по гроб жизни буду вам благодарен, – повторял Бувилль, у которого от радости даже насморк прошел.
Итак, на следующее утро Бувилль в сопровождении Гуччо, синьора Боккаччо и четырех конюших отправился в Понте. Стоял густой туман, сглаживающий очертания предметов и поглощающий звуки, да и место свидания кардинал выбрал пустынное. Мессир Бувилль нацепил на себя целых три плаща и выглядел еще толще, чем обычно. Кардинал заставил себя ждать.
Наконец из тумана выплыла группа всадников, плотным кольцом окружавшая молодого человека, который ехал на белом муле, ритмично приподымаясь в седле в такт рыси животного. На плечи всадника был накинут черный плащ, под складками которого виднелось пурпурное одеяние, а на голове красовалась шапка с наушниками, подбитыми белым мехом. Слезши с мула,
Тут, в свою очередь, тронулся с места Бувилль, и встреча произошла у низенькой ограды. С минуту оба молча приглядывались друг к другу, у каждого мелькнула одна и та же мысль: «Насколько же не соответствует его внешний облик тому, который я создал в своем воображении». Воспитанный в глубоком уважении к Святой церкви, Бувилль надеялся увидеть величественного священнослужителя, пусть даже елейного, но никак уж не этого гнома, вдруг выскочившего из тумана. Кардинал курии, считавший, что для встречи с ним отрядят какого-нибудь военачальника типа покойного Ногарэ или Бертрана де Го, с удивлением взирал на этого толстяка, похожего на луковицу в своих плащах и оглушительно чихающего.
Первым бросился в атаку Дюэз. Его голос обладал свойством поражать каждого, кто слышал его впервые. Приглушенная, будто звук траурного барабана, задыхающаяся скороговорка, падающая чуть ли не до шепота тогда, когда собеседник ждал взрыва, казалось, исходила не из кардинальских уст, а от кого-то другого, стоявшего поблизости, и вы невольно оглядывались, ища взором этого невидимого «другого».
– Итак, мессир де Бувилль, вы явились сюда по поручению короля Роберта Неаполитанского, который оказал мне честь, почтив своим христианнейшим доверием. Король Неаполитанский... король Неаполитанский, – многозначительно подчеркнул он. – Чудесно. Но, с другой стороны, вы также посланец короля Франции, вы состояли первым камергером при покойном короле Филиппе, который, надо сказать, меня недолюбливал... не догадываюсь даже, по какой причине, ибо я действовал на Вьеннском соборе ему на руку, способствуя уничтожению ордена тамплиеров.
– Если я не ошибаюсь, ваше преосвященство, – ответил Бувилль, изумленный таким началом беседы, – вы противились тому, чтобы объявить папу Бонифация еретиком или, во всяком случае, хотя бы посмертно осудить его, и король Филипп не мог вам этого простить.
– Говоря откровенно, мессир, вы слишком много с меня спрашиваете. Короли не понимают, чего они требуют от людей. Если человек в одни прекрасный день сам может очутиться на папском престоле, он не должен создавать подобных прецедентов. Когда король вступает на царство, он ведь отнюдь не склонен заявлять во всеуслышание, что его покойный батюшка был-де изменником, сластолюбцем или грабителем. Спору нет, папа Бонифаций скончался в состоянии умопомрачения, он отказывался принять святое причастие и изрыгал чудовищную хулу. Но что бы выиграла церковь, предав гласности подобный позор? И папа Климент V, мой глубокочтимый благодетель... вы, должно быть, знаете, что своим положением я отчасти обязан ему, мы оба с ним уроженцы Кагора... так вот, папа Климент придерживался того же мнения... Его светлость де Мариньи тоже меня не жалует; он не покладая рук плетет против меня интриги, особенно в последнее время. Естественно, что я ничего не понимаю. Зачем вы хотели меня видеть? По-прежнему ли Мариньи так силен или только притворяется таковым? Ходят слухи, что его отстранили от дел, а тем не менее все ему повинуются.
Странный попался Бувиллю кардинал, сначала обставил встречу нелепыми предосторожностями, как заправский вор, а потом заговорил о самом главном, как будто был знаком с посланцем французского короля долгие годы. Кроме того, его глуховатый голос подчас переходил в бормотание, речь становилась невнятной и отрывистой. Подобно многим старикам, привыкшим к власти, он следовал только за ходом своей мысли, не обращая внимания, слушает ли его собеседник.
– Истина заключается в том, ваше высокопреосвященство, – ответил Бувилль, желая уклониться от разговора о Мариньи, – истина в том, что я явился сюда, дабы выразить вам пожелания короля Людовика и его высочества Валуа, которые хотят, чтобы папа был выбран незамедлительно.
Белые брови кардинала удивленно поползли вверх.
– Похвальное желание, особенно если принять в расчет, что в течение целых девяти месяцев с помощью козней, подкупов и военной силы препятствуют моему избранию. Прошу вас заметить... сам-то я не особенно тороплюсь! Вот уже двадцать лет, как я тружусь над своим «Тhesaurum Pauperum» – «Сокровищем смиренных», и мне потребуется добрых шесть лет, дабы привести свой труд к концу, не говоря уже о моем «Искусстве трансмутаций», посвященном вопросам алхимии, а также о моем «Философическом эликсире», рассчитанном только на посвященных, этот трактат мне непременно хочется завершить, прежде чем я покину сей мир. Дела, как вы сами видите, у меня предостаточно, и я вовсе не так уж рвусь возложить на себя папскую тиару, я просто боюсь окончательно изнемочь под бременем обязанностей... Нет, нет, поверьте, я отнюдь не тороплюсь. Но, стало быть, Париж изменил мнение? Еще девять месяцев назад почти все кардиналы готовы были отдать за меня свои голоса, и я потерял их только по милости короля Франции. Значит, на папском престоле желают видеть сейчас именно меня?
Бувилль не особенно твердо знал, кого именно желает видеть на папском престоле его высочество Валуа – кардинала Жака Дюэза или еще кого-нибудь другого. Ему просто сказали: «Нужен папа!» – и все.
– Ну конечно, ваше высокопреосвященство, – промямлил он. – Почему бы и не вас?
– Следовательно, от меня... словом, от того, кто будет избран... ждут немалой услуги, – отозвался кардинал. – В чем же она выразится?
– Дело в том, ваше высокопреосвященство, что король собирается расторгнуть свой брак, – отозвался Бувилль.
– ...дабы вступить во второй с Клеменцией Венгерской?
– Откуда вам это известно, ваше высокопреосвященство?
– Если мне не изменяет память, Малый совет, на котором это было решено, состоялся недель пять назад?
– Вы прекрасно осведомлены, ваше высокопреосвященство. Не представляю себе, как вы получаете все эти новости...
Кардинал даже внимания не обратил на вопрос Бувилля и возвел глаза к небесам, точно следя невидимый полет ангелов.
– Расторгнуть... – шептал он. – Конечно, расторгнуть всегда можно. Были ли открыты церковные врата в день бракосочетания наследника французского престола? Ведь вы там присутствовали... и не помните, не так ли? Да, но, возможно, другие заметили, что по небрежности врата были закрыты... Ваш король к тому же ближайший родич своей супруги! Можно будет потребовать расторжения по причине того, что брак был разрешен в тех степенях родства, в которых браки вообще не допускаются. Но тогда пришлось бы развести добрую половину всех монархов Европы – все они состоят в родстве, и достаточно поглядеть на их потомство, чтобы убедиться в том: один хром, тот глух, тому плотская связь вообще остается недоступной. Если бы время от времени они не грешили на стороне или не вступали бы в неравные браки, их род давным-давно угас бы от золотухи и слабости. Впрочем, я изложу все эти соображения в своем «Сокровище смиренных», дабы побудить бедных не следовать примеру богатых.
– Королевский род Франции чувствует себя превосходно, – обиженно возразил Бувилль, – и наши принцы крови не уступят силой любому кузнецу.
– Так, так... но если недуг щадит их тело, то бросается в голову. Да и дети их умирают в младенческом возрасте... Нет, пожалуй, нечего мне торопиться всходить на папский престол...
– Но если вы станете папой, ваше высокопреосвященство, – произнес Бувилль, стараясь навести беседу на желаемый предмет, – возможно добиться расторжения брака... до лета?
– Расторгнуть брак легче, чем найти голоса, которые я потерял не по моей вине, – с горечью отозвался Жак Дюэз.
Беседа снова зашла в тупик. Бувилль заметил своих людей на краю поля и от души пожалел, что не может позвать себе на подмогу Гуччо или хотя бы синьора Боккаччо, который, по всей видимости, человек бывалый. Туман мало-помалу рассеялся. От долгого стояния у Бувилля заныли ноги, три плаща, надетые один на другой, пригибали его к земле. Он машинально присел на ограду, сложенную из плоских камней, и устало спросил: