Узники Ладемюле, или 597 дней неволи
Шрифт:
Потом, обычно после съемок своих родителей, мы забирались под кровать, завесив ее плотным лоскутным одеялом. Там при свете фонаря «Летучая мышь» с закрашенным красной гуашью стеклом мы священнодействовали, проявляя пластинки и печатая с негативов фотографии. Снимки получались грязно-коричневыми или вовсе темными, на них трудно было распознать отснятый объект.
Иногда к открытому окну нашего полуподвального класса подходила жена учителя и восклицала: «Сеня! Брось ты эту затею. Ничего у вас не получится». А он с досадой ей в ответ: «Нюра! Не пророчь!» Потом мы изображали эту сценку перед своими одноклассниками, приводя их в неописуемый восторг.
Что мне еще помнится: объясняя траекторию полета артиллерийского снаряда, учитель громким голосом вещал: «Немцы – люди умные!» – При этом поднимал указательный палец кверху. – «Они устанавливали свои дальнобойные орудия под 45° и во время Первой мировой войны обстреливали побережье Англии!»
Ну, а кем стал наш наставник во время войны на оккупированной территории, я расскажу несколько позже в соответствующем
Пятые-седьмые классы разместились на первом полуподвальном этаже, где окна наполовину были ниже уровня земли. Старшие классы заняли светлые просторные помещения на втором этаже. Там был большой зал с балконом. На большой перемене в зале устраивались игры. Школьные праздники, собрания как школьные, так и родительские также проходили там. Должен сказать, что у нас не существовало неприязни между младшими и старшими классами, не было высокомерного презрения со стороны старших.
Сразу после окончания семилетки в июне 1940 го- да мы вдвоем с одноклассником Михаилом Ивановым подали заявления, заимствованные из объявлений в областной газете «Рабочий путь», в Тбилисский архитектурно-строительный техникум.
Мой приятель, как и все мальчишки в классе, носил кличку, и довольно меткую – «Сися». А прозвали его так потому, что он имел пухлые щеки, напоминавшие женские груди. Казалось, приставь к ним соски, и получилась бы полная имитация этой женской принадлежности. Но как бы там ни было, а в классе он был отличником по всем предметам, хотя воспитывался без отца. Из Тбилиси нам прислали вызов прибыть для сдачи вступительных экзаменов в техникум. Моя мать Елизавета Ивановна тут же отговорила меня от поездки, как она выражалась «на чужбину», приведя очень аргументированный довод: «Ты можешь закончить десятилетку сидя у себя на печи». Мой друг отбыл в столицу Грузии, где его и застала война. Мы встретились с ним лишь летом 1963 года. Он в чине майора интендантской службы после женитьбы на сестре моей первой жены Нине появился в нашей деревне, так как здесь жили ее родители. Он забрал ее из участковой больницы в Караганде, где она работала терапевтом, и, применив военно-тактический прием, передислоцировал ее из Казахстана во Фрязино (Московская область), где ему от военного ведомства была зафрахтована квартира. Мне же была уготована иная участь, и десятилетку я закончил не у себя на печи, а в вечерней школе № 15 в поселке Слепянка под Минском в 1955 году. Но до этого времени было очень и очень далеко. И за эти годы произошло много других событий.
Поговорим о близких
Брат мой Николай в школьные годы проявил недюжинные способности к рисованию. Уже в седьмом классе его рисунки были представлены на областной выставке школьного творчества и занимали не последнее место. На семейном совете было решено, что Николай поступит в Витебское художественное училище. Туда он обратился с письмом, запросив, какие документы нужны для поступления. Ответ был на белорусском языке, в котором он ничего не смыслил, и он просто испугался, думая, что преподавание будет вестись на белорусском языке, и оставил эту затею. Он поступил в железнодорожный техникум в г. Рославле, что в 25 километрах от нашей деревни, и успешно закончил его в июне 1941 года. Получил диплом техника-механика вагонного хозяйства и направление в гомельское депо.
А война уже была в самом разгаре. Немцы совершали варварские налеты на Брест, Минск, Могилев, Гомель и другие города Белоруссии. Выехав на место назначения, брат попал в самое пекло, угодив под воздушный налет. Очнулся в санитарном поезде, который шел в Куйбышев. В городе на Волге, поправив в госпитале свое здоровье после контузии, он был призван в Действующую армию и направлен на курсы радистов. Прямо с курсов он был откомандирован в танковую часть и как стрелок-радист направлен в танк командующего дивизией. С тех пор до светлого Дня Победы он участвовал в боях, был четырежды ранен, обожжен на огненной дуге легендарной Прохоровки и многократно награжден. Войну закончил в поверженном Берлине, оставив свою подпись на одной из колонн рейхстага. В день отъезда Николая в Гомель я упрямо настаивал, что добровольно уйду на фронт, хотя мой возраст далеко не дотягивал до призывного. Брат доказывал, что меня ни в коем случае не призовут, а мать нельзя оставлять.
Мой брат-танкист
Теперь попробую вспомнить первые дни войны. Как только была объявлена мобилизация, буквально на следующий день с восходом солнца меня разбудил стуком в окно колхозный бригадир и велел пойти в сельсовет, куда уже собрались мои сверстники. Здесь нам объявили, что дадут лошадей, и раздали повестки для призыва на фронт и список деревень, куда мы должны их доставить. 24 июня снова мы были подняты бригадиром, который распорядился следовать на конюшню, где нам раздали веревочные оброти. Лошади, которые поступили в наше распоряжение, были отнюдь не первой категории, (добрые лошадки были призваны на фронт) а худые клячи достались нам по принципу: «На тебе, боже, что нам не гоже». Мы уселись на кости наших подопечных и разъехались по указанным нам адресам. Как только мы заходили в крестьянскую избу и вручали повестки, в семье раздавались крики и плач близких. Мы понимали и разделяли их горе, и в один день повзрослели.
С
Старшая сестра моя Наташа окончила Костыревскую десятилетку и поступила в Рославльское педучилище, которое готовило воспитателей детских площадок – детских садов, которых в то время и в помине не было, и учителей начальных классов. После двухлетнего обучения ее направили на практику в одну из сельских школ Дятьковского района Орловской области. О своей практике и впечатлениях от увиденного там, в незнакомом краю с его обычаями, нравами и своеобразной одеждой, которую носили женщины, она с интересом писала нам в письмах. Ее, конечно, интересовали и женские национальные костюмы, отличные от одежд других областей и районов – особенно традиционные поневы – юбки особого покроя из грубой шерстяной ткани. Сам орловский говор, диалект и акцент сильно отличался от смоленского. И все то, что окружало молодую учительницу, было ей чрезвычайно интересно. После трехмесячной практики она вернулась в деревню, стала готовиться к поступлению в Смоленский пединститут и с успехом сдала вступительные экзамены на факультет истории и географии. Наташа еще была в Смоленске, когда началась война. Смоленск подвергся жестокой бомбардировке. О каком-либо транспорте, чтобы добраться домой, не могло быть и речи. Итак, ей пришлось разделить судьбу беженцев из западных областей и вместе с отступающими войсками брести в направлении города Рославля по Варшавскому шоссе.
После изнурительного пешего перехода, длившегося 10 дней, едва держась на ногах, сестра возвратилась домой исхудавшая, с почерневшим лицом, изможденная от голода. Наташу подстерегала дома еще одна беда. Молодая женщина из беженцев с грудным ребенком на руках попросила ее присмотреть за малышом, пока она сходит в соседнюю деревню достать что-либо из продуктов и молока для ребенка. А ребенок только что перенес сыпной тиф, о чем мама его, наверное, не подозревала. И сестрица моя вскоре слегла в постель. Вначале покрылась сыпью, горела от высокой температуры, мучилась от головной боли и неописуемого бреда. Причем бред у нее был связан с предметами, которые ей пришлось изучать в институте на первых двух курсах – она совершала кругосветное путешествие на парусном корабле Магеллана, вела научную беседу с Аристотелем, вступала в полемику с Гегелем и Фейербахом, металась в бессознательном состоянии по кровати, пыталась влезть на стенку. Медицинскую помощь, по просьбе матери, ей оказывал местный фельдшер Павел Онуфриевич Базеев, бывший в первую мировую батальонным фельдшером и по возрасту не призванный на фронт. Здесь в здравпункте деревни он присматривал за ранеными немецкими солдатами, и кое-что заимствовал из их лекарств для моей сестры. А это были немудреные препараты – камфара и кофеин, которые он и приходил вводить больной. В качестве гонорара он получал крынку молока (жил один, двое его сыновей были на фронте, а жена умерла накануне войны). Мать не разрешала мне даже близко подходить к сестре. Но разве я мог не подойти к ней, когда она просила воды или молока? По совету фельдшера я простыми домашними ножницами остриг Наташе неровными прядями, обезобразив ее до неузнаваемости. Так лучше было обрабатывать голову, чтобы там не заводились вши – переносчики сыпного тифа.
Наташа еще не успела как следует встать на ноги, как в постель слегла мать, и мне пришлось ухаживать уже за обеими. А помогал все тот же фельдшер. Доить нашу корову я попросил соседку тетю Нюру, которая неплохо справлялась с этой обязанностью. Раненых немецких солдат отправили в немецкий госпиталь на долечивание, а в здравпункт поместили группу советских раненых солдат под присмотр фельдшера. Местным жителям немцы разрешили приносить продукты (хлеб и молоко), и сестра, уже поправившись, ежедневно посещала раненых. В один из визитов ее подозвал раненый (немецкий часовой, охранявший их, стоял у входа за дверью) и шепотом рассказал, что он офицер-летчик и у него при себе есть пистолет. Если немцы вдруг обнаружат его, то им не сдобровать – их всех расстреляют. Наташа, принесшая молоко в крынке, не стала его полностью выливать в посуду раненого и погрузила пистолет на дно крынки, прикрыв ее платком. Часовой не стал проверять содержимое ее посуды, и она благополучно вынесла поклажу. Придя домой, ни слова не говоря мне, завернула пистолет в пропитанную машинным маслом тряпку, залезла под хату (благо там было достаточно места) и закопала его в землю. Об этом она рассказала мне лишь через год, когда я уходил в партизанский отряд.
Беда не ходит одна
Сразу же после объявления всеобщей мобилизации из всех колхозных ферм Белоруссии на Восток угоняли скот – это были огромные стада коров, которых сопровождали животноводы и пастухи. Выдоить такую массу животных им было не под силу. Многие животные сильно страдали от боли. От родных пастбищ и мест водопоя, своевременной дойки, нормального ухода, пастухи и животноводы гнали скот от восхода до захода солнца, а потом выбирали удобное место для ночлега. Сами они устраивались на ночь рядом со стадом прямо на земле. Когда стадо проходило проселочными дорогами, густая пыль поднималась тучей кверху, закрывая солнце. От стада пахло парным молоком, потом, навозом. Слышался истошный рев, жалобное мычание давно не доеных коров, окрики погонщиков на коров, ушедших в сторону от стада, звуки щелканья кнутов и ударов, сыпавшихся на спины бедных животных. Все это сливалось в нестройные и далеко не музыкальные звуки. Колхозный скот был преимущественно из Мстиславского, Кричевского и Чериковского районов Белоруссии, соседствующих со Смоленской областью.