В альковах королей
Шрифт:
– Сестра моя, как вам понравилась эта дверь?
Мария-Терезия залилась от смущения краской, потупилась и проговорила:
– Хорошая дверь. Красивая и, похоже, добрая.
Спустя четыре дня юная королева прощалась с родиной и отцом. Она проливала потоки слез, и Людовик не отставал от нее. Анна Австрийская попыталась утешить его.
– Молодые люди, – сказала она, – часто пребывают в дурном расположении духа, когда им подходит пора жениться, но после свадьбы их лица светлеют, а на губах появляется улыбка. Поверьте, брак готовит вам множество приятных открытий.
– Ах, Ваше Величество, –
И, как известно, Людовик не покривил душой. Очаровательные женщины наперебой старались украсить цветами цепи его брака. До королевы же никому не было никакого дела.
Итак, Мария-Терезия сменила свой испанский наряд на модное французское платье и вышла пожелать отцу счастливого пути. Но Филиппа нигде не было. Оказывается, у Его Католического Величества испросил аудиенции кардинал Мазарини.
– Я счастлив, – начал итальянец, – что вы, государь, нашли время и соблаговолили сопроводить вашу дочь сюда, на границу с Францией. Я понимаю, сколь много у вас забот, и благодарю вас за честь, оказанную нашей стране.
Филипп IV раздумывал с минуту, решая, стоит ли выкладывать все карты на стол, а потом сказал:
– Неужели вы до сих пор не поняли, что я проделал бы гораздо более трудный путь, причем пешком, лишь бы так удачно выдать инфанту замуж?
И торжествующе улыбнулся, глядя на растерявшегося кардинала. Мазарини понадобилась вся его воля, чтобы не произнести вслух отвратительное ругательство. Получилось, что он так усиленно добивался того, что ему и так с радостью отдавали. Обхитрили его, провели, как мальчишку. И Мазарини с невольным уважением посмотрел на человека, которому это удалось.
Девятого июня в маленьком провинциальном городке Сен-Жан-де-Люз состоялась еще одна – на этот раз настоящая – свадьба. Короля одели в камзол из золотой парчи, а мантия Марии-Терезии была так длинна (целых пять метров), что ее середину несли принцессы Орлеанские, а конец придерживала принцесса Кариньян. Мантия эта была из пурпурного бархата, расшитого золотыми королевскими лилиями. На головке у инфанты сияла бриллиантовая корона, а к корсажу была приколота роза из бриллиантов и жемчуга. Все заметили, что невеста очень волновалась, но вид у нее был довольный, а на Людовика она поглядывала с робкой нежностью.
За невестой следовала королева-мать в черной вуали, слегка посеребренной инеем кружев. Замыкала же шествие герцогиня де Монпансье по прозвищу Большая Мадемуазель – старая дева королевской крови. Высокая, величественная, она напоминала фрегат, неспешно вплывающий в гавань. Ее наряд тоже был траурным: она носила черные платья в память о своем отце Гастоне Орлеанском. Правда, на груди у Большой Мадемуазель блестели добрых двадцать ниток жемчуга, что придавало ей праздничный вид. А вообще из-за обилия черных кружев все это действо заставляло вспомнить Испанию.
Сразу после церемонии молодая чета, королева-мать и герцог Орлеанский в узком семейном кругу пообедали в королевских покоях. Но прежде Людовик и Мария-Терезия вышли на балкон, чтобы ответить на приветственные клики толпы. Двое безмолвных
Обед продолжался не слишком долго, ибо король не мог и не желал скрыть своего нетерпения. Наконец, ополоснув ароматической водой пальцы, он поднялся и произнес, пристально глядя на супругу:
– Очень хочется спать.
Анна Австрийская была не менее своей юной племянницы смущена откровенностью короля. Она с укором посмотрела на сына и накрыла своей рукой дрожавшую руку Марии-Терезии. Одарив девушку ласковой улыбкой, королева величественно выплыла из супружеских апартаментов. Герцог Орлеанский молча поклонился и последовал за матерью. Молодые остались одни (слуги в счет не шли). Свидетели же, которым вменялось в обязанность присутствовать при первых объятиях и поцелуях королевской четы, должны были появиться позднее – когда муж и жена уже возлягут на ложе.
Людовик скрылся в спальне, и вскоре юной королеве доложили, что он разделся и ожидает ее. Мария-Терезия находилась в это время в своем будуаре. Ей тоже давно пора было снять тяжелое парадное платье, в котором она венчалась и обедала, но молодая все медлила. Услышав, однако, о нетерпении короля, она принялась подгонять фрейлин:
– Быстрее! Быстрее раздевайте меня! Вы же знаете, что король ждет!
Достойное всяческого восхищения супружеское послушание! Но, конечно же, дело было не только в данном отцу обещании. Горячая южная кровь все настойчивее напоминала о себе. Мария-Терезия и страшилась лечь рядом с супругом, и страстно мечтала об этом.
Наконец молодые оказались под одним роскошным, расшитым цветами и райскими птицами покрывалом, и двери опочивальни распахнулись. В комнату торжественно вступило несколько знатных дворян, предводительствуемых королевой-матерью. Эти люди должны были наблюдать за тем, как их король в первую брачную ночь справится со своими супружескими обязанностями. Однако Анна, от внимательного взора которой не ускользнул написанный на лице инфанты страх, взяла на себя смелость изменить традиции.
– Господа, – заявила она, – Ее Величество королева может от волнения лишиться чувств, и тогда, как вы понимаете, мой сын не сумеет выполнить свой долг. Поэтому я приказываю всем выйти.
И Анна решительно задернула полог супружеской кровати.
Впрочем, никто не допускал и мысли, что король мог бы оплошать.
«Наш государь так мужествен, – в восхищении писал один из современников Людовика XIV, – что все мы гордимся им и видим в нем идеального кавалера».
На следующее утро придворные заметили, что королева откровенно восхищается своим супругом и смотрит на него с обожанием. Было ясно, что она всем довольна и совершенно счастлива. Генриетта Английская, которая вскоре вышла замуж за брата короля, всю жизнь завидовала Марии-Терезии и поэтому оставила нам весьма пристрастное ее описание. (Хотя, казалось бы, чему завидовать? Ведь, окажись Генриетта на месте испанской инфанты, еще неизвестно, как бы сложились ее отношения с Людовиком, а так она довольно долго была его любовницей и заставляла выполнять все свои прихоти, о чем Мария-Терезия и мечтать не смела.)