В белую ночь у костра
Шрифт:
На полу коридора тоже лежали сети, издавая приглушённый запах моря. Под сетями тихо скрипели половицы.
Мы прошли мимо нашей с дядей спальни и остановились перед комнатой Пантелея Романовича. Открыв дверь, он подтолкнул меня в спину. Я переступил порог.
Это была большая комната, вернее, не комната, а целый музей!
Она сразу ослепила меня яркостью красок, сверкавших в рассеянном свете окна, выходившего на север. В комнате пахло клеем, и деревом, и масляными красками. Напротив двери, перед окном, стоял стол, справа от окна — верстак, заваленный деревянными
Здесь были медведи и лошади, и разные странные рыбы, и матрёшки, и мужики, и бабы, и птицы, и коляски, и раскрашенные туески — чего-чего только здесь не было!
По стенам ещё висели картины, тоже большие и маленькие, тоже яркие и тёмные, с разными зверями, мужиками и бабами.
Пантелей Романович сел в кресло под зеркалом.
— Это вы сами делаете? — спросил я.
— Конешно, — сказал он. — Выбери себе вот, что понравится. И возьми.
— Насовсем?
— Конешно, насовсем, — кивнул он головой.
У меня глаза разбежались!
Я увидел перед собой медведя на столе — он был ещё чистый, некрашеный, он пристально смотрел на меня, приложив правую лапу к голове — он стоял во весь рост.
— Вот этого можно, Михаилу? — спросил я.
— Можно. И ещё возьми.
— Вот эту птицу, — сказал я. — Или она женщина?
— Птица Сирин, — сказал старик. — Лицо дак бабье, а сама птица. Вещунья. Радость вещает. Возьми.
— Спасибо, — сказал я.
— Бери, бери, — сказал Пантелей Романович. — Бери ещё.
Я стоял на месте, видя себя в зеркале позади старика, я смотрел на себя, а не на старика, я был весь розовый и лохматый, а в глубине зеркала были всё игрушки, игрушки, игрушки… Я не знал, что мне взять ещё. Я бы взял полный ящик, если бы не стеснялся.
— Спасибо, — сказал я опять. — Хватит.
Пантелей Романович встал, подошёл к верстаку и достал снизу фанерный ящик, обыкновенный ящик из-под посылки: на нём даже был полустёршийся адрес химическим карандашом. Старик поставил ящик на стол и стал складывать в него игрушки. Некоторые он брал с полок, некоторые со стола.
— Радеешь наукам-то? — спросил он.
— Что? — не понял я.
— Об учёбе радеешь?
— Радею, — сказал я.
— Молодец! — кивнул старик. — Дядю люби! Дядя у тебя человек замечательный…
Он передал мне ящик с игрушками и какую-то большую деревянную трубу — наподобие бычьего рога, только деревянную…
— Большое спасибо! — сказал я. — На ней играют?
— Играют, — ответил старик.
Что я мог ещё сказать? Я был горд.
— Отнеси игрушки на место и выходи на крыльцо. И ждите меня там.
Я мигом побежал в спальню, поставил ящик на стол и выбежал на крыльцо.
— Ну что? — спросил дядя. — В чём дело?
— Ни в чём! — сказал я. — Просто Пантелей Романович хотел мне свои игрушки показать. И подарил целый ящик!
Дядя ещё никогда не смотрел на меня с таким удивлением. У него даже усы от удивления зашевелились.
— Ну-ну! — сказал дядя.
Они с Порфирием встали.
— Мы пойдём в город, — сказал дядя. — На почту. А ты играй.
— Я жду Пантелея Романовича, — сказал я возможно небрежнее. — И вам не велено уходить, вам велено подождать!
Они так и сели! На лавочку, конечно. А мне что — я стоял, глядя в сторону моря и постукивая носком сапога по крылечку.
— Порфирий! — тихо позвал сзади старик.
Порфирий вскочил.
— Поди достань в повети трезубцы и тресковую снасть. Опосля вместе с Петром наладите карбас. Я поеду с Мишей на рыбалку…
— А я? — дрожащим голосом спросил Митя.
— И ты поедешь, — сказал Пантелей Романович.
И Митя сразу просиял.
Птица Сирин
Я не буду вам подробно описывать эти последние сутки на Севере.
С тех пор прошло много лет, многое позабылось, да дело и не в подробностях, а в самом главном, что остаётся в душе, как песня о давно минувшем, но полном смысла для будущей жизни.
Некоторые подробности я вам, конечно, расскажу, — наверное, они тоже нужны в высшем смысле, потому-то я их и запомнил.
Когда мы вышли в море — дедушка, Митя и я, — подул береговой южный ветер полудник, и дедушка сказал, что должна хорошо клевать треска.
Потом мы шли вдоль берега по кроткой воде — был самый отлив, — шли вверх по заливу на север.
Под карбасом проплывали подводные камни, называемые «корги».
— Когда с моря дует полуношник,-- сказал дедушка, — море над коргами кипит, и не дай бог попасть сюда какому судёнышку — оно разлетится в щепки!
А сейчас ветер был нежен и тих, и море вдали ослепительно блестело под солнцем, а рядом с нами, под бортом карбаса, оно было прозрачным. Дедушка сидел в середине карбаса и неслышно грёб.
Я стоял на носу, держа в правой руке трезубец на длинной палке, и, наклонившись вперёд, внимательно смотрел вниз.
Мите нельзя было доверять трезубец — он был ещё маленький; он сидел на корме, сложив на коленях руки.
Море под карбасом просматривалось до самого дна, не было никакой разницы между водой и воздухом.
Мы бесшумно скользили у берега, как в высоком стеклянном сосуде — высоко над нашими головами плавало солнце, а внизу проплывали песчаные отмели и камни, похожие на тучи, и змеевидные водоросли и чудно горели в зеленоватой мгле оранжевые морские звёзды, словно под нами было второе небо — морское.