В бой идут одни офицеры

Зверев Сергей Иванович

— Не помню, — отрицательно покачал головой Шадрин, — мы называли это «афган», но что это такое, я не помню.

От этих расспросов у Шадрина разболелась голова. Он стал чувствовать себя слабым и беспомощным. Ему хотелось вскочить и убежать. Шадрин ерзал на стуле, хмурился и морщился.

— Достаточно, — прозвучал сзади голос высокого мужчины-врача, который возил Шадрина и который был здесь, как он понял, главным. — Реакция проявилась. Две взаимоисключающие команды. Запрет вспоминать и требование вспоминать. Надо еще поработать над этим. Если его задержат, то первый же допрос закончится эпилептическим припадком. Он должен просто не отвечать на вопросы и не вспоминать.

— Это невозможно, — послышался хорошо знакомый

голос женщины, — по крайней мере, я не представляю, как этого можно добиться. Это работа психиатра, либо надо как-то изменить кодировки.

— А я вижу, вам стало интересно заниматься этим, — с насмешкой сказал мужчина. — Ничего, преодолеем и это.

— Слишком большая нагрузка, доктор Хальмейер, — сказала женщина, — он еще слишком слаб для этого.

— Вот и займитесь его восстановлением. Отправьте его в палату.

Женщина подошла к Шадрину, посмотрела ему в глаза и велела идти за ней. Шадрин послушно двинулся к выходу. Он ничего не понял из сказанного в этой комнате, но чувство опасности все нарастало и нарастало. Более того, в Шадрине появилась какая-то раздвоенность. Он ощущал себя как бы двумя разными людьми в одном теле, хуже того — в одном сознании. Причем большей частью он ощущал себя не человеком, в котором говорит внутренний голос, а как бы самим внутренним голосом, который наблюдает за человеком, может нашептывать ему что-то, но руководить им не может.

В палате женщина велела Шадрину сесть на кровать. Сама она вошла следом и некоторое время не закрывала плотно дверь, как будто прислушиваясь к чему-то в коридоре. Закрыв дверь, она пододвинула стул и села напротив Шадрина.

— Что же мне с тобой делать, приятель, — задумчиво проговорила она, вглядываясь Шадрину в лицо, — стоит мне на тебя рассчитывать или не стоит?

Шадрин молча смотрел на врача. Он испытывал к ней доверие, помня сегодняшний сон. Она не казалась ему опасной, не казалась врагом.

— Слушай меня, — медленным и твердым голосом сказала женщина, глядя Шадрину в глаза, — ты веришь мне, веришь больше, чем другим людям. Со мной ты можешь говорить откровенно, ничего не опасаясь. Я твой единственный друг. Никто не должен знать о том, о чем мы с тобой разговариваем. Ты никому не расскажешь об этом?

— Нет, не расскажу, — ответил Шадрин, чувствуя опять неприятное ощущение какой-то зависимости, несвободы.

— Когда я попрошу тебя вспоминать, ты будешь вспоминать. Запрет на воспоминания — только для других людей. Со мной этот запрет снимается, запомни это.

Шадрин поморщился, какая-то внутренняя борьба снова начала подниматься в нем неудержимой волной. Он попытался побороть это мучительное чувство. Сжав кулаки, Шадрин стал глубоко дышать. Напряжение тела стало постепенно снимать внутреннее эмоциональное напряжение. Стало немного легче.

— Сосредоточься, — снова велела женщина, — постарайся восстановить все в памяти в обратном порядке. Ты очнулся здесь в постели и ничего не помнишь. Перед этим тебе было холодно, да? Ты лежал в снегу без сознания, ты замерзал, но тебя подобрали люди и привезли сюда. А перед этим ты летел на вертолете; была плохая погода, вертолет попал в пургу и разбился. Ты падал вместе с вертолетом на скалы, помнишь?

Шадрин слушал все это сосредоточенно, пытаясь представить все, что женщина описывала. Он вспомнил страшный удар о землю, потом вертолет волокло по камням и снегу. А перед этим он летел в нем. Он вспомнил рюкзак, который готовился выбросить, говорил с летчиком, точнее кричал, потому что в вертолете стоит постоянно страшный шум от двигателя. Чем он больше вспоминал, тем легче ему становилось. Он летел в Афганистан через границу. Граница… он пограничник, офицер.

Женщина продолжала спокойно и методично что-то говорить, но Шадрин ее почти не слышал. Воспоминания накатывались на него волнами, как приливы потливости. Он чувствовал, как туман

в его мозгу постепенно рассеивается. Шадрин сидел, вцепившись руками в край своей кровати, и раскачивался с закрытыми глазами вперед и назад, вперед и назад, как сомнамбула. Он понял, что эта больница — его тюрьма, что он пленник. С ним что-то сделали такое, что заставляет выполнять приказы других людей. Эта мысль оказалась почему-то запретной, как раньше под внутренним запретом были воспоминания. Как только Шадрин стал осознавать, что находится под чьим-то волевым влиянием, ему тут же стало плохо. Он последним усилием воли попытался удержать свое сознание и повалился боком на кровать, в темноту.

Глава 9

Две группы десантников вернулись с наблюдений за клиникой. Днем с близкого расстояния фиксировались все движения, рассматривалось само здание. Ночью десантники облазили все вокруг клиники вдоль и поперек, подбираясь к самим стенам и даже окнам.

— Отдельного входа в дальние помещения нет, — рассказывал лейтенант Сергеев, — мы обошли с обеих сторон, и ничего.

— Может быть, есть какой-нибудь замаскированный вход, — задумчиво спросил Зубов, — напрямую из штолен?

— Нет, мы осмотрели метров на двести в обе стороны.

— Ладно, допустим, — вставил Карманников. — Про охрану что скажете?

— Снаружи никаких постов нет. Если охрана и существует, то, как минимум, в холле на главном входе. Въезд на территорию свободный. Проезжая часть охватывает здание полукольцом. Помимо главного входа, есть еще две двери. В одну сгружались продукты, вторая не открывалась ни разу. Возможно, запасный выход или дверь в какое-нибудь хозяйственное отделение.

— Вчера выезжала машина, — добавил старший лейтенант Сябитов, — древняя «Тойота» с открытым верхом. Метров через пятьсот к ней присоединился «уазик». Вместе они уехали в горы на северо-запад в сторону ущелья. В «Тойоте» сидели четверо: за рулем и на переднем сиденье — афганцы, а на заднем — европейцы. Мужчины средних лет, один высокий, судя по всему, начальник. Мы видели, как его встречали, когда утром он приезжал на работу и как уезжал вечером. Второй европеец не мелькал ни разу. В «уазике» было четверо афганцев, все вооружены автоматами, но оружие не афишировали, держали скрытно. Вернулись через три часа. Обе машины также расстались метров за пятьсот до клиники. «Тойота» подъехала к главному входу, и все вошли внутрь.

— Длинного надо брать, — предложил Зубов, — до скончания века будем наблюдать и ничего нового не узнаем. Выбьем информацию, а потом штурмуем.

— А вторая машина? Забыл? — напомнил Карманников. — Как только они просекут, что длинный пропал, сразу стянут сюда все силы. Они же нас потеряли, а теперь сообразят, где мы и кто длинного повязал. Так обложат район, что и по воздуху не улетишь потом.

— Значит, «втемную» штурмовать, — пожал плечами Зубов, — других языков караулить времени нет. Можно попасть на человека, который в клинике работает, а о лаборатории в горе и понятия не имеет.

— Все верно, — согласился Карманников, — остается решить главное: днем или ночью?

— На окнах решеток и контактов сигнализации нет, — сразу же напомнил Сергеев, — а ночью в клинике народу меньше.

— Эх, планировки помещений нет, — с сожалением заметил Романов. — Святое дело — в нужное окно «по-тихому» влезть, чтобы не топать по всему зданию с главного входа.

— Главный вход оставлять без присмотра нельзя в любом случае, — напомнил Карманников, — мы не знаем, какими средствами связи располагает охрана в холле. Охрану придется ликвидировать. Все, слушай приказ! Назначаю последние сутки на подготовку операции. Две пары уходят в ночь наблюдать. Особое внимание пропускному режиму, охране и дополнительным входам. Идут Зуб с Конем и Беркут с Татаром. Царь, с тебя машина. Мы с Майлсом на связи и подстраховке. Начало в двадцать два.