В бой идут одни штрафники

Михеенков Сергей Егорович

— В деревне всех. А кто в поле…

— Вот видишь.

— Не поползешь же в поле, товарищ лейтенант.

— Ночью отряди людей, сделайте носилки и пройдите по танковым следам. И осторожнее, там могут быть мины. Соберите всех убитых. И оружие тоже.

Сержант ушел. А Воронцов вспомнил, как несколько дней назад хоронили убитых во время ночного боя. Вспомнился сержант из похоронной команды, его настойчивое желание выполнить чей-то приказ снять с убитых одежду и обувь. Вспомнилось, как тащил к воронке окоченевшее тело Степки Смирнова. Там и лежит он теперь, под Зайцевой горой, под чужой фамилией. И даже мать родная не знает, где его искать, под каким холмиком?

Давно надо было написать ей, сообщить подробности, но что он напишет? Что, мол, ваш сын, Степан Смирнов, рядовой отдельной штрафной роты, геройски погиб и похоронен там-то и там-то? А если это письмо прочитают вначале здесь, неподалеку от передовой, в одной из землянок особого отдела полка?

Ночью немцы начали пускать осветительные ракеты. Брод, каменистую мель справа и слева от взорванного моста простреливал дежурный пулемет. Им никто не отвечал, но расчеты не спали.

Барышев со своим «максимом» без щитка вначале устроился за штабелем мельничных жерновов, сложенных возле сгоревшей риги, но потом, когда догорела и начала остывать самоходка, полез под нее. И теперь Воронцов слушал возню пулеметчиков и с благодарностью думал и о Барышеве, и о бронебойщиках сержанте Марченко и Филате Полозове, и о минометном расчете Сороковетова, и обо всех, кто сейчас, вместе с ним, окапывался на новой позиции в ожидании очередного приказа. Думал он и о мертвых, которые не добежали до села, которые остались там, в перелеске, в первой и второй немецких траншеях. И о раненых. И в нем тихой медленной болью, различимой только когда к ней прислушаешься, начала ныть, как забытая боль, надежда: а может, все-таки отведут, заменят новой частью, дело-то они сделали — село захвачено и удерживается. Что еще надо?

Бойцы, видимо, чувствовали мысли друг друга. В том числе и его, лейтенанта Воронцова. Чем он отличался от них, рядовых штрафников и сержантов? Тем, что в бою по уставу должен двигаться в последней цепи? Что получал дополнительный паек? Что месяц службы в штрафной роте ему засчитывался за полгода? А сроки выслуги для получения очередного воинского звания сокращались наполовину? Так пуле это безразлично. Ей все равно, чья голова над бруствером торчит и кто бежит по полю. Не понимает она никаких различий.

— Товарищ лейтенант, — услышал он голос Сороковетова, — огневого припасу с гулькин нос осталось. Считай, нечем воевать.

— Вы что, винтовки побросали?

— Винтовки при нас. А вот мин всего три. — Сороковетов покряхтел, повозился в просторном, расширенном для миномета ровике, и сказал: — Утром, должно быть, дальше пойдем? А, товарищ лейтенант?

— Еще неизвестно. Приказа не было.

Что мог ему сказать он? Не мог же он признаться минометчику, который сидел сейчас рядом с ним в окопе с перевязанной рукой, что ему тоже хотелось бы, чтобы роту отвели во второй эшелон. А Сороковетов молодец. Ранен. Другой бы на его месте уже на том конце поля был, уползал бы в тыл, греб всеми четырьмя. Искупил кровью. А этот остался. Вот выведут роту из боя, решил Воронцов, и на Сороковетова обязательно напишу ходатайство на награду. Медали вполне достоин. И на сержанта Численко, и на пулеметчика Барышева, и на того солдата, которого он перевязывал в окопе.

— Сороковетов, я же тебе сказал: иди в тыл. У тебя же не царапина. Ранение серьезное. Имеешь полное право.

Воронцов сам перевязывал Сороковетова. Минометчику осколком пробило ладонь. Видимо, задело кость. Вначале, в горячке, Сороковетов храбрился, ворочал пальцами, смеялся, радуясь, видать, тому, что закончилось его пребывание в штрафной роте, что впереди госпиталь,

а там запасной полк или сразу — в родную часть. А теперь, видать, стало крутить. Глаза помутнели.

— Поздно уже. — Сороковетов вытер шершавой изнанкой лопуха пот со лба. — Везде патрули. Спросят: откуда ты, шурик? И разбираться не станут, к березке прислонят… Завтра утром пойду. Если тихо будет. Рука что-то млеет. У вас пожевать ничего нет?

Воронцов вспомнил вдруг, что у него в полевой сумке лежат три сухаря. Он откинул клапан, достал носовой платок, в который всегда заворачивал съестной припас. Сразу запахло хлебом, перебивая все дурные запахи, скопившиеся в траншее. Он на ощупь выбрал один, самый толстый, и сунул в темноту, в сторону минометного ровика:

— Держи, Сороковетов. С ребятами поделись. — Он внимательно всмотрелся в бледное лицо минометчика. — Вот что, Сороковетов: хреново станет, скажи. В тыл отправим. Провожатого дам. Ты и так сегодня сильно нам помог.

Воронцов никогда не ел свой доппаек в одиночку. Бойцы, получая хлеб, рыбу и котелки с кашей, садились поотделенно. Расстилали плащ-палатки, резали хлеб, потом делили. Каждому хотелось заполучить горбушку — в горбушке, так всем казалось, было больше хлеба. Если это происходило не во время боя, он обедал по очереди с каждым отделением. Вываливал на плащ-палатку свои рыбные консервы или банку американской тушенки, прозванной бойцами «вторым фронтом», иногда трофейные галеты, иногда вяленую воблу, иногда селедку, завернутую в промасленную бумагу. Бросал рядом фляжку с водкой. Отделение одобрительно гудело, расчищая для взводного самое удобное место. «Приварку», как они прозвали лейтенантский доппаек, всегда были рады, хоть и доставалось от него каждому всего-то на зубок. Ценилось другое.

Больше других он не ел. Больше других не пил. Положенный ему табак, а иногда папиросы отдавал пулеметчикам. Ничем он не отличался от своих бойцов. Разве что двумя звездочками на потертом погоне.

Время подошло к полуночи, когда по дороге со стороны поля послышался скрип тележных колес.

— Старшина едет! — сразу пронеслось от окопа к окопу.

— Обоз наш подошел!

— Ну, слава тебе господи! — вздохнул кто-то из бронебойщиков. — У меня уже от щавеля скулы сводит.

Через несколько минут по траншее понесли термосы и бачки. Загремели котелки. Бойцы ели, не покидая своих ячеек. Сразу притихли разговоры. Слышался стук ложек, смех. Чуть погодя потянуло злым солдатским табачком, смешанным с донником, заросли которого Воронцов видел в этой местности по всем обочинам дорог, закраинам полей и огородов. Не все поля были распаханы и засеяны. Брошены под зарость и некоторые огороды. Хозяева то ли ушли в беженцы, то ли сгинули где. Вот и лиховали на удобренной паровой земле лебеда, полевая ромашка да жилистый донник. Его-то солдаты и сушили, подмешивая в табак. Курева получалось больше и дух ядреней.

— Старшина! — услышал Воронцов насмешливый голос лейтенанта Медведева. — Ты там Каца нигде не подобрал?

Дался ему этот Кац.

Старшина что-то пробормотал в ответ. Он и сам чувствовал себя виноватым. Оказывается, заблудился сперва, приехал к гвардейцам, а те ребята нагловатые, едва не раскулачили его.

— Гвардия, леший их маму… Им все можно! — возмущался старшина, переживший неприятные минуты.

Только прибрали котелки, прибыл связист из штаба полка. Передал донесение. Воронцов тут же выслал за ним своих связистов. Те выскочили из траншеи и побежали через поле, оставляя на росе темный след и поблескивавший под луной телефонный провод. Через час заработал аппарат.