В царстве тьмы. Оккультная трилогия
Шрифт:
— Что-то сверхъестественное и непонятное, но ужасное творилось там, — прибавила Елена Орестовна, крестясь. — Сколько бы ни смеялись досужие умники, а невидимый мир существует, с его неведомыми нам законами. Мы же бродим как слепые, и бесспорные факты разбивают, однако, наше неверие, как удары молотка — стекло.
Анна Петровна была еще в Каннах, отдыхая после лечения, но встревоженный Михаил Михайлович телеграфировал ей в тот же день и просил как можно скорее вернуться. Ухаживать за Мэри вызвалась Аксинья, ее бывшая няня. Она давала назначенные доктором капли, а когда девушка слегла в постель, пробовала утешать ее:
— Ангелочек ты мой, образумься, не плачь и не убивайся так: не стоит он твоих слез. Подумай только, на что польстилась: на чужого полюбовника! Тьфу!
Но Мэри на все молчала, спрятав лицо в подушки, а ее горе, как и слезы, не утихало. Аксинья была в отчаянии и не знала, что делать, а вечером, разговаривая с приятельницей, экономкой, дала волю своему негодованию:
— Не говорила ли я барыне, что ничего путного не выйдет из этой выдумки? Статочное ли дело — отпускать молоденькую девочку одну в такой грязный дом, да еще доверять паскудной бабе? Не послушали меня — вот и вышло, как чуяло мое сердце.
Глубоко встревоженная, вернулась в Петербург Анна Петровна и застала Мэри совершенно больной, а на другой день после ее приезда у той открылась нервная горячка, и в продолжение трех недель жизнь девушки висела на волоске. Теперь Суровцева горько упрекала себя, что отпустила дочь гостить в подозрительную семью и этой неосторожностью дала Мэри возможность увлечься весьма замаранным человеком. Пережитые девушкой всякого рода волнения оказались слишком сильными для ее слабой натуры.
Едва Мэри начала понемногу поправляться, а вызванная ее болезнью тревога еще не совсем улеглась, как новое горе постигло Суровцевых.
Изо всех обширных поместий Михаил Михайлович сохранил одно имение, их родовое гнездо, где находился великолепный огромный дом екатерининских времен; если семья не ехала за границу, то обычно проводила там лето.
И вот в одну из ночей по невыясненной причине вспыхнул пожар, пустой и запертый дом сгорел дотла вместе со всем хранившимся в нем имуществом, а также конюшнями, сараями, скотом и продовольствием; управляющий в отчаянии повесился. Но это огромное бедствие явилось только началом еще более чувствительных потерь, словно с возвращением Мэри на семью посыпались всякие несчастья. Денежные потери, крупные и менее значительные, шли одна за одной беспрерывно: Суровцев потерял голову и, надеясь вернуть не изменявшее ему раньше счастье, бросился в самые рискованные предприятия. Наконец месяцев шесть спустя после возвращения Мэри от Козенов его постиг последний удар: банкирский дом, где хранились его последние капиталы, неожиданно лопнул. Заблуждаться более Михаил Михайлович не мог: он стал нищим, содержать семью было нечем, а накопившиеся долги унесут все до последнего стула. Что же будет с ними затем? Приобрести новое состояние нечего было и думать, а при мысли «служить» в каком-либо банке, где он играл роль большого финансиста, возмущалась его гордость, и он предпочитал смерть такому унижению. Сидя перед письменным столом, опустив голову на руки, Суровцев с негодованием думал о толпившихся еще не так давно в его салонах «друзьях», зная уже по опыту, что ни один не протянет ему руку помощи.
Вся эта праздная толпа пронюхала уже о его разорении и, ненасытная в удовольствиях, пустилась наутек, как крысы бегут из опустевшего сарая искать другой, полный, где можно поживиться.
Суровцев был сыном века без прочных нравственных основ, материалистом в глубине души, несмотря на внешнюю, по привычке, религиозность, в которой истинная вера совершенно отсутствовала. В страшную минуту жизненного испытания ему недоставало нравственной поддержки, померкло сознание долга в отношении семьи, не хватало энергии, которая поддерживает верующего даже в случаях величайших бедствий. В его жизни бывала не одна сделка с совестью, и в эту минуту ему казалось допустимым даже преступление, если бы только это злодеяние могло спасти
А жить без роскоши и хорошей еды ему казалось невозможным. Какой пыткой представлялось ему покинуть великолепно обставленный кабинет и богатую квартиру, а затем перебраться в какую-нибудь конуру, перенося вместе с тем насмешливые взгляды завистников, которых он не раз подавлял богатством и пышностью приемов.
Холодный пот выступил у него на лбу, а из груди вырвался хриплый вздох. Ему уже слышались глумливый смех и безжалостные приговоры: мы-де все предвидели его разорение, такие безумные спекуляции не могли всегда удаваться, а этот мот пожинает лишь то, что посеял.
Рядом с этой нравственной пыткой быстро созрела решимость покончить с собой, чтобы смертью избавиться от грозивших позора и нищеты.
На мгновение у него мелькнула мысль молиться, просить помощи и поддержки у Отца Небесного, но он отогнал ее: в его душе были только желчь и возмущение.
Он не знал, что в такие мучительные минуты, когда все колеблется и в душе человека поднимается страшный хаос, силы зла, стерегущие всякую людскую слабость, овладевают своей жертвой. Решившись вдруг, он схватил бумагу с пером и принялся писать последние письма, чтобы до света покончить с жизнью. Окончив и запечатав последнее письмо, Суровцев откинулся на спинку кресла и закрыл глаза: он совершенно обессилел, началось головокружение. Почти машинально достал он из стола пистолет и положил перед собой. Все было готово, и он мог несколько сосредоточиться.
Странное состояние, нечто вроде каталепсии, овладело им. Он не мог шевельнуть и пальцем, но глаза между тем были широко открыты, и перед ним развертывалась удивительная галлюцинация. Ему казалось, что из темного угла появился и почти ползком подбирался к нему некий банкир, его приятель, покончивший с собой за год перед тем, тоже после разорения. Но как он изменился! Темное, искаженное страданием лицо было ужасно, а вокруг кишели и дразнили его омерзительные существа, наполнявшие комнату таким смрадом, что Михаилу Михайловичу стало тошно, и он боялся задохнуться.
Вдруг блеснула полоса красного света, и в его пурпурном сиянии исчезли отвратительные призраки, наполнявшие комнату, озаренную точно кровавым заревом. Словно на огненном облаке, к нему приближалась высокая и стройная женщина, окутанная широким газовым шарфом с золотой бахромой, который едва прикрывал роскошь ее сложения. Массивные драгоценные уборы украшали шею, руки и щиколотки, широкая диадема поддерживала пышную шелковистую массу распущенных черных волос, словно мантией одевавших ее. Бронзовое, как и тело, лицо было прекрасно, а большие темные полуоткрытые глаза смотрели на Суровцева жестоким и свирепым, как у хищника, взглядом. В поднятой руке незнакомка раскачивала золотое ожерелье, точно усыпанное каплями крови. На нем висело пламенное сердце, испускавшее клубы темного дыма; в другой руке она держала красный шнур с петлей. Скользя как тень и извивая легкое тело подобно змее, она начинала безумную пляску вокруг Михаила Михайловича и стоящего посреди комнаты стола. Этому танцу вторила странная музыка, точно в ней слышались стоны, подавленное хрипение, предсмертные крики и слезы. Круги все сужались, танцовщица все приближалась, и теперь в адском хороводе приняла участие ватага существ с дьявольскими лицами. Затем демоны как будто окружили Суровцева, развязали шелковые шнуры халата и потащили его, а из темного, дымного облака выделялась поддерживаемая существами с лицами животных статуя женщины с львиной головой, перед которой танцовщица распростерлась ниц…
На другой день поутру во всем доме поднялась тревога. Заметили, что Михаил Михайлович не ложился, а кабинет заперт на ключ: сколько ни звали, ни стучали — ответа не было. Тогда дверь взломали.
Первыми в комнату бросились Анна Петровна и Мэри, и глазам их представилась страшная картина. На большом стенном крюке, приготовленном для электрической лампы, висел окоченевший уже труп Михаила Михайловича, лицо которого было отвратительно искажено: он повесился на шелковых шнурах своего халата.