В чужом ряду. Первый этап. Чертова дюжина
Шрифт:
— Ну что еще не так, Варя? Почему нос повесила? Кто-то из подопечных обидел?
— Они не способны, Илья Семенович. Жалкие тени от былого могущества. Кистень совсем плох. Когда его привезли, казалось, что разложившийся труп вырыли из могилы. Он еще хорохорился — стойкий рефлекс к выживаемости. Организм находился на пределе напряжения. Прошло два дня и наступило расслабление, дистрофия взяла вверх над силой воли. Пятый день без сознания. Не выживет он, мне его жалко.
— Ну-ну, не канючь, я тебя выручу. У меня в заначке есть коробочка с глюкозой, двенадцать уколов поднимут его на ноги, не горюй.
— Вы такой добрый, Илья Семенович.
— Потому и дожил до пятидесяти шести лет.
Варя хотела что-то сказать, но промолчала. Она считала,
— Скажи мне, дитя мое, это у него такая фамилия — Кистень? Девушка засмеялась.
— Нет, конечно. Я им всем клички дала. Мне не велено их расспрашивать, но они же люди, а не инвентарь, чтобы номера носить… вот и даю им прозвища.
— Оригинальное прозвище для дистрофика.
— Он сам мне его назвал.
— Это хорошо. Очень важная черта должна присутствовать в профессии врача. Хорошего врача. Он должен уметь слушать больного. Тогда ему будут доверять Ты очень внимательный врач, Варя, больные тебя любят. Можешь их ни о чем не спрашивать, они сами все расскажут. Ну а как остальные узники «замка Иф»?
— Пилот лучше всех выглядит, поправился на кило триста. Теперь у меня весы в коридоре стоят, и я их взвешиваю. Когда этого летчика привезли, на него смотреть без боли было невозможно — едва живой и лицо его от ранения сильно пострадало, но все равно он красивый. Он воевал под Сталинградом. Летчик-истребитель. Меня он, конечно, не помнит.
Главврач улыбнулся.-
— А ты узнала? Хорошая память у тебя, Варя, поди, тысячи через твои руки прошли…
Девушка покраснела.
— Простите, Илья Семенович, он не то что не помнит, он не хочет меня узнавать. В 43-м я его оперировала… Чудом остался в живых.
— Чудес не бывает, их творят люди. Мозгом, руками, волей, духом. Значит, летчик не хочет тебя признавать. Я не верю, что такую девушку можно забыть.
— Ничего он не забыл.
— Ты не ошибаешься?
— Он не дает себя осматривать. Я из него две пули вытащила, и больше на осмотре не настаивала.
Варя, как ребенок, разревелась. Бохнач прижал ее голову к плечу:
— Ну-ну, счастливица, радуйся! Только любовь может спасти мир от катастрофы. Терпи, одичал парень, придет час, прощение просить будет.
— Ой, не надо, я сама готова просить у него прощение. Глеб лица своего стесняется. Он очень красивый.
— Вот ты ему об этом и скажи, тебе же стесняться нечего. Он мужчина, летчик, гордыни много. Уступи.
— Я боюсь. А если он меня не любит?
— Тебя нельзя не любить, поверь мне. Я тоже мужчина, доверься моему опыту. Мы же друзья.
Варя улыбнулась сквозь слезы.
— Ну вот и хорошо. Умница.
— А еще у меня есть Трюкач. Он работал в цирке и снимался в кино. Самого Столярова и Любовь Орлову видел. Живьем. Его болезни не берут. Захожу к нему, а он то на голове стоит, то шпагат делает. Гибкий, как ветка, правда, и весит столько же. А самый добрый и разговорчивый — Монах, бывший настоятель монастыря отец Федор. Я захожу, а он знает, о чем я думаю. Мудрый дяденька, и говорит так хорошо, словно ангелов слушаешь. Есть и новенькие, их привезли здоровыми, на тяжелых работах не использовали. Одного зовут Важняк. Он был следователем по особо важным делам. Это мне конвоир сказал. Молчун, слова от него не слышала, лежит сутками и в потолок смотрит. Книги им разрешены. Другой новичок, Князь, за пятерых читает. Историк, археолог, путешественник и исследователь. Все на свете знает. Его далекие предки эти места открывали. Теперь и сам сюда добрался. Приношу ему по десять книг, семь-восемь возвращает, уже читал. Скоро в библиотеке брать будет нечего. Он единственный, кто со мной разговаривает на «вы».
— Любопытная команда у тебя собралась. Кистень, Пилот, Князь, Трюкач, Монах, Важняк.
Бохнач достал из стола коробку и положил перед Варей.
— Спрячь. Шприц в ординаторской возьмешь.
— Спасибо…
— Не благодари, мы работу свою делаем. Кто им, кроме нас, поможет?
— Что вы думаете обо всем этом «изоляторе», Илья Семенович?
— Ума не приложу. Уж больно люди разные и непохожие. Таких в разведку не пошлешь, да и война, слава богу, кончилась. Расстрелять их и так могли, для этого лечение не требуется. Для показухи готовят? Но я не помню случая, чтобы в наши края столичное начальство приезжала. Здесь для всех свой Сталин существует, Белограй ни перед кем отчитываться не станет, а показушничать тем более. Загадка! Может, тебе знания Князя или мудрость Монаха дадут подсказку?
— Они отстали от жизни. Загадка заложена в сегодняшнем дне. Может, в политике. Есть в этой истории какая-то интрига. Будто этих людей кто-то прячет за спиной, и в один прекрасный момент их выведут на всеобщее обозрение. Но кто станет зрителями? Может, амнистию объявят?
— Уже объявили по случаю победы. Всю блатную шелупонь выпустили, а политические амнистии не подлежат, им только сроки накидывают.
— Трюкач и Кистень сидят за убийство. Я здесь повидала головорезов, и немало, мои на тех не похожи.
— Твои? Уже хорошо. За своих болеть надо, лечить и в обиду не давать. Иди ищи шприц, сестренка.
— Смешно. Они меня тоже сестренкой называют.
— Ну вот и у тебя появилась кличка, ласковая кличка, тебе она подходит.
11.
Две грузовые машины бросили за перевалом. Дальше дорог не было. До рассвета оставалось чуть больше часа. Подполковник Сорокин взял с собой старшего лейтенанта Масоху и десятерых автоматчиков. Для обычной, ничего не значащей разведки подполковник снарядил боевой отряд. Все, что ему требовалось сделать, — проверить маяк на наличие посторонних лиц. Пустяковая работа. На маяке в автономном режиме работало шесть человек из числа местных эвенков, бывших рыбаков, не имеющих оружия. Они обслуживали маяк с испокон веков, с момента его строительства.
Потрясающей красоты башня высотой более тридцати метров с винтовой лестницей, огромный колокол со своей историей, двухэтажное здание из камня. Его строили эвенки из местного гранита, им и позволили в нем жить. Пару сараев они выстроили потом. Вопрос. С кем же собирался воевать подполковник Сорокин? Неизвестно. О своем ночном походе он никого не поставил в известность. Оно и понятно — не хотел выглядеть идиотом. С автоматами против топоров? Смешно. Да и кто ему окажет сопротивление? Эвенки — народ дружелюбный, неконфликтный, люди надежные и неприхотливые. Нареканий по поводу работы маяка не поступало. Никто сюда с проверками не приходил и не собирался приходить, дорога не близкая, трудная, ветра с моря идут мощные, порывистые, берега скалистые, недоступные. Другими словами — мертвая зона. Все объяснялось достаточно просто. Бывший следователь по особо важным делам Журавлев, а ныне обычный зек, обронил: «Я бы проверил маяк. Тяжелораненых моряков с "Восхода" могли оставить там. Если их сумели поставить на ноги, то более безопасного места не найти. Магадан — ловушка».
Мнение Журавлева для подполковника имело решающее значение, бывший «важняк» промашек не допускал. А если он прав, то фронтовые морячки за здорово живешь свою шкуру не сдадут на милость кровопийцев. За годы, проведенные в этой дыре, они вовсе одичали. Знают ли о том, что война закончилась? Рисковать людьми Сорокин не имел права — каждый солдат на вес золота. Операцию надо провести тихо и быстро. Главное преимущество не в силе, а во внезапности. Их здесь никто не ждет.
Бойцы встали на лыжи и тронулись в путь в сторону бледнеющего горизонта. Крепкая корка волнистого наста не оставляла следов от охотничьих, подбитых оленьей шкурой чукотских лыж. Идти по ущелью было легко. Когда поднялись в гору, положение изменилось. Завыл ветер, лица обмотали шарфами, оставив прорези для глаз. Ход замедлился. Таежных участков, где можно перевести дух под защитой мачтовой лиственницы, берущей на себя весь напор шквалистого ветра, встречалось не много, но привычные к трудным условиям бойцы умели сопротивляться стихии.