В чужой стране

Вольф Абрам Яковлевич

Четырнадцать человек за отказ от работы гитлеровцы избили до полусмерти и бросили в карцер, свыше ста человек лишили еды, посадили на двести граммов хлеба и воду. Но ни на следующий день, ни в другие дни добыча угля не поднялась.

Гитлеровцы растерялись. Трефилов, подслушавший разговор коменданта лагеря с лагерь-фюрером, передал Шукшину: немцы не могут понять, что происходит в лагере.

Люди на голодном пайке, а не хотят работать. О листовках, о бельгийских пайках они не знают.

«Бельгийские пайки» — это продукты, которые подпольный комитет компартии

Айсдена передает в шахту через бельгийских патриотов. Старшие групп следят, чтобы продукты передавались только тем, кто сильно истощен или лишается пищи. «Саботажники» теперь живут неплохо. Кроме бельгийского пайка, им часто удается получить еще обед в лагере. Каким-то образом, к удивлению их самих, «саботажники» попадают в списки «ударников», получают полный паек, а иногда и дополнительный кусок сахару и шесть сигарет. «Ударники» же часто оказываются в списках штрафников.

Сегодня на кухне опять скандал: «ударник» стал требовать полную норму, кричать, что он работает лучше всех, а ему второй день не дают супа. Гитлеровец, дежуривший по кухне, посмотрел в бумаги и, найдя рабочий номер «ударника» в списке «саботажников», набросился на него с кулаками.

— Я тебе покажу, скотина! Саботаж! Пошел отсюда!

Сведения в лагерь передавались шеф-пурьонами, и в них все было правильно. А в списках, которые подавались на кухню — сплошная путаница. Кто это делал, чья работа? Шукшин спросил Тюрморезова, но тот только пожал плечами.

— Не знаю. Это не наши… Кто-то действует помимо организации! Но где, как — ничего не могу понять…

Спустя несколько дней в шахте опять появилась листовка, на этот раз напечатанная в типографии, на хорошей бумаге.

В ответ на эту листовку был выведен из строя 17-й забой, самый крупный забой шахты Айсден.

А еще через три дня взлетела на воздух компрессорная станция. Шахта остановилась.

Айсден наводнили гестаповцы, приехало начальство из управления лагерей, находившегося в Лувене. В лагере, в домах шахтеров начались повальные обыски. И снова — никаких следов.

Шахта не работала только шесть дней. Но этот взрыв был началом нового этапа борьбы: острой, ожесточенной, беспощадной. Враг понял, что в Айсдене действует сильная подпольная организация.

Когда Шукшин и Тюрморезов встретились, чтобы обсудить обстановку, Шукшин, возбужденно поблескивая глазами, сказал:

— Здорово сработано! Молодцы ребята. Взорвать компрессорную! Это же…

— Наши люди тут ни при чем. Я об этом ничего не знаю.

— Как? Ведь ставилась задача… — Шукшин недоуменно посмотрел на Тюрморезова.

— Нас опередили. Пока мы искали пути, как проникнуть в компрессорную, они сделали. И обвал в семнадцатой лаве… Это тоже они!

— Бельгийцы?

— Возможно. Но, кажется, что работают пленные. Почерк наш… Разумеется, вместе с бельгийцами. Вы листовки видели? Напечатаны в типографии. Печатают бельгийцы, а пишут русские.

— Я считал, что это наша организация…

— Нет, не наша. Параллельно с нами действует другая организация. Крепкая, хорошо связанная с бельгийским подпольем.

Надо установить с ними связь. Предупредите своих людей. Я думаю, что они нас тоже ищут. Но будьте осторожны! Гестапо все подняло на ноги. Они пойдут на любые меры, чтобы нас нащупать. Кажется, из вашего барака завербовали еще двоих. Их обрабатывали в тюрьме… Одного я приметил. Спит недалеко от вас, лицо угреватое, узкоглазый.

— Монгол?

— Да, Монгол.

Первым «нащупал» вторую, отдельно действующую организацию старший лейтенант Дубровский. Он сообщил Тюрморезову:

— Якова Семенова, татарина, знаете? Маленький такой, рябой…

— Уфинский?

— Да, этот… Он меня все прощупывал, а потом предложил провести с ним операцию. Мы с ним в штреке вагонетки опрокинули, затор устроили…

— А это не провокация? Татарин и Шукшина пытался вербовать.

— Нет, не провокация. Я за ним неделю следил. Они хорошо работают. Как я понял, он старший тройки. Вчера они пневматический мотор долбанули… А сегодня я заметил, как он одному листовку подсунул. Рисково работает…

— Хорошо. Что он тебе сказал?

— Намекает, что есть организация.

— Ладно, проверим, — решительно проговорил Тюрморезов. — Сведи меня с ним.

Яков долго запирался: он ничего не знает, ни с кем не связан, он только хотел «намекнуть», что надо создавать подпольную организацию.

— Вот что, товарищ, ты не крути! — строго сказал Тюрморезов. — Дубровского ты знаешь. Тот, кто идет на диверсии, — на немцев не работает. Кто у вас старший? Ты должен свести меня с ним. Это необходимо. Совершенно необходимо!

Семенов поднял голову, посмотрел в глаза Тюрморезову.

— Я не могу говорить, понимаешь? Не знаю… Товарища надо спросить. Понимаешь?

— Хорошо, скажешь завтра. После смены, в душевой, когда я пойду одеваться, подойдешь ко мне. Ясно?

На другой день Яков передал Тюрморезову, что старший с ним встретится.

— Завтра, когда вторая смена уйдет, он будет в умывальнике котелки мыть. Понимаешь? Ты придешь стирать полотенце. На работу не ходи, получишь освобождение.

— Пароль?

— «Вы Якова знаете?» «Встречал в Уфе». Понимаешь?

— Хорошо. Спасибо, Яков!

* * *

В умывальнике, большом, темном и грязном помещении, с отсыревшими и облупившимися стенами, почти никого не было. Ночная смена еще не вернулась, дневная ушла. В бараках оставались только больные.

Тюрморезов, оглядевшись, заметил в дальнем углу старшего писаря Тягунова, старательно мывшего котелок. «Неужели он? Быть не может»…

Ко всем, кто работал в канцелярии, пленные относились с большим недоверием, презрительно называли их «придурками». Тягунов вызывал у Тюрморезова особенную настороженность. Старший писарь у гитлеровцев свой человек, на привилегированном положении. Тюрморезов слышал, как однажды лагерь-фюрер дружески назвал его: Борис. «Неужели этот Борис и есть…» После минутного колебания он направился к Тягунову, встал рядом с ним и, сняв с плеча полотенце, подставил под струю воды.