В дебрях Центральной Азии
Шрифт:
– Но как же ты входишь?
– спросил я его, - в камерах ведь темно?
– Я несу с собой маленький фонарь, из тех, которые у нас употребляются в праздники нового года. Он из промасленной бумаги с написанными на ней тушью молитвами, которые нужно прочитать в каждой камере, чтобы отогнать злых духов, стремящихся пробраться вместе со мной в хранилище благочестивых мыслей и великих изречений Будды.
Я воспользовался случаем и сказал, что могу уступить ему маленький фонарь со стеклами, которые не могут загореться и вызвать пожар в хранилище, как промасленная бумага, и поджечь сухие свертки рукописей, опасные в пожарном отношении.
– А что горит в этом фонаре?
– спросил лама.
– Твердое белое горючее вещество, называемое стеарином, которое у нас делают из бараньего сала - объяснил я ему.
– Оно не плывет, не пачкает рук, как сало китайских свечей, не проливается, когда несешь фонарь в руках, как масло в светильниках, горящих перед изображением Будды в ваших кумирнях.
Ламы еще никогда не видели русских стеариновых или восковых свечей. Им стеариновые больше понравились и они обрадовались тому, что я могу продать, вернее, обменять на рукописи, полсотни таких свечей. Нужно сказать, что я - согласно спросу монгольских и китайских покупателей - возил с собой стеариновые свечи и не обыкновенные тонкие и длинные известной у нас фабрики Жукова, а более короткие и толстые, употреблявшиеся для фонарей в железнодорожных вагонах, а для монгольских кумирен также толстые церковные восковые свечи и маленькие парафиновые, изготовляемые для детских елок.
В принесенных мне для обмена двух больших тюках рукописей оказалось следующее: китайские - нескольких династий, монгольские, тибетские, санскритские, тюркские, в том числе несколько уйгурских в форме небольших книжек, центральноазиатские и браминские. В связи с различным происхождением и возрастом некоторые рукописи имели бумагу разного качества, толщины и даже 2 цвета и представляли толстые и тонкие свертки разного формата. Все они были писаны тушью на перечисленных разных языках, некоторые имели оттиски каких-то печатей, другие представляли свертки, которые нужно было разворачивать, чтобы читать их сверху вниз и одни справа налево, другие, наоборот, или по горизонтальным строкам. Один сверток представлял, с одной стороны, центрально-азиатскую браминскую рукопись, а с другой - китайскую, но были ли они одного содержания, т. е. представляла ли китайская перевод браминской - лама не мог сказать. Попалось несколько рукописей в форме книжек, возможно печатных, а не рукописных, а один длинный и узкий листок представлял отрезок листа какой-то пальмы, исписанный по-санскритски.
Старший лама заявил, что все рукописи - древние в большей или меньшей степени. Приходилось верить этому, так как проверять я не имел возможности по незнанию, а Лобсын мог только подтвердить, что в числе их есть монгольские, тибетские и, кроме того, на разных незнакомых ему языках. Цвет и качество бумаги, характер свертков подтверждали их различный возраст. В дополнение к рукописям лама предложил нам несколько китайских шелковых платков с фигурами и надписями, несколько бумажных и шелковых картинок в виде свертков с деревянными линеечками вверху и внизу для удобства разворачиванья и подвешиванья на стене. Это были картинки буддийского культа. В общем все, предложенное нам старшим ламой в обмен на материал для ламских одежд, религиозные и бытовые объекты и в виде свертков с древними рукописями и картинками составило только два не очень тяжелых вьюка, а мы должны были отдать за них шесть хороших вьюков. Мелкие деревянные, металлические и глиняные фигурки божеств и героев, а также мои рисунки фресок составили еще небольшой вьюк. В общем же я никак не мог поручиться не только за выгодность обмена в том смысле, что он оправдает наши затраты товарами, работой и временем хотя бы с небольшой прибылью, но не мог быть уверенным в том, что он окупит стоимость одних товаров, оставленных храму Тысячи будд. Только прошлогодний опыт с рукописями и древностями, вывезенными из Хара-хото и окупившими наши расходы с небольшой выручкой, позволял надеяться, что и в этот раз наше предприятие не будет убыточным.
Правда, в Хара-хото мы вели раскопки в развалинах, оставленных людьми и не являвшихся ничьей собственностью, разве китайского народа в целом, и добыли там, кроме рукописей, монеты разного возраста и ценности, остатки тканей, одежды, посуды и других вещей, тогда как в пещерах Тысячи будд нам не позволили раскапывать завалившиеся и обрушившиеся пещеры, вообще производить какие-нибудь раскопки, а только разрешили осмотреть храмы, срисовать фрески и фигуры и увезти с собой только рукописи и мелкие изделия самих лам в виде фигурок божеств и героев.
После трех недель пребывания в Дунь-хуане я убедился, что больше ничего мы достигнуть не можем. Нужно было быть знатоком литературы и истории Индии, Тибета и вообще Внутренней Азии и ее народностей, чтобы судить правильно о значении этих храмов Тысячи будд, изображений в них и предлагаемых рукописей. Я мог только догадываться, что разнообразные по языку, возрасту и качеству рукописи должны представлять большую ценность, если только они не являлись подделкой, которой занимались ламы храмов для продажи паломникам под видом старинных. Но подделывать рукописи санскритские, уйгурские, браминские и даже китайские было, конечно, не легко, и разнообразие по языку, бумаге и общему виду предлагаемых рукописей устраняло подозрение в этом. Мелкие фигурки божеств из глины, металла и камня ламы, конечно, изготовляли для продажи богомольцам, но этого они и не скрывали, и я брал эти изделия просто, чтобы не обидеть лам. То же можно было сказать и относительно картинок по шелку и на бумаге, казавшихся мне современными. В общем мы расстались с старшим ламой вполне дружелюбно, и он приглашал нас приехать еще раз через год, обещая достать для нас рукописи из самых древних камер.
Октябрь близился к концу, когда мы распростились с ламами пещер и пустились в обратный путь. Лобсын использовал наше пребывание здесь, чтобы подробно расспросить у некоторых лам, бывавших в Лхасе, условия паломничества, снаряжения, самого пути по Тибету и Цай-даму, а также пребывания в Лхасе, тамошней жизни и нравах святого города. Старший лама побывал в Лхасе лет 20 назад, но оживлял свои воспоминания ежегодно беседами с паломниками, возвращавшимися оттуда. Лобсын, беседуя с ним, укреплялся в мысли, что лет через пять-десять он должен побывать в Лхасе и поклониться далай-ламе. На обратном пути, который мы совершали с небольшими вьюками, т. е. без больших хлопот по развьючке и вьючке, я часто слышал, как Лобсын просвещал наших мальчиков в отношении буддизма и знакомил их с его принципами. Мои не слишком почтительные замечания в отношении перевоплощения душ, всепрощения, созерцательной и в сущности самоудовлетворенной и малодеятельной жизни буддийского духовенства он скромно оспаривал, но чаще уклонялся от обсуждения, повторяя слова буддийской молитвы «ом-мани-пад-ме-хум».
От пещер мы направились не в город Дунь-хуан, а прямо на северо-запад к броду через реку Сулэхэ, так как я опасался, что китайские власти, конечно знавшие о нашем пребывании у пещер и торговле с ламами, захотят проверить, что мы увозим оттуда и могут наложить запрет на вывоз старых рукописей, задержать нас под предлогом просмотра этих рукописей, а может быть просто, чтобы получить с нас мзду за пропуск покупок.
Мы пошли по равнине с пустырями, зарослями чия, камышей, рощами тограков и тамарисков, разветвлениями реки Данхэ и через Ши-цу-эр и какие-то развалины старинных городов, представлявших башни из сырцового кирпича, ограды, стены фанз различной величины. Возможно, что раскопки в иных местах дали бы что-нибудь интересное, но я боялся задержаться здесь в районе властей Дунь-хуана по изложенной выше причине. День отъезда мы скрывали от лам и населения пещерного города и, простившись только с старшим ламой, вечером снялись со стоянки и пошли не по большой дороге в город, а прямо к броду через реку Сулэхэ.
Этот брод не представил затруднений, так как летнее таяние ледников в Алтын-таге и Нань-шане уже прекратилось и ежесуточной прибыли воды в реке не было, ее можно было переходить в любое время дня и ночи там, где она разливалась несколькими рукавами, тогда как по дороге в Дунь-хуан нам пришлось бы ждать спада воды ранним утром. От брода мы пошли по большой дороге через Хамийскую пустыню в горные гряды Курук-таг и Чол-таг, как описано выше.
Характер местности, очень однообразный по своим то скалистым, то округленным, сглаженным грядам, плоским широким понижениям, щебневым полям и глинистым такырным площадкам в понижениях, временно затопляемых водою, представлял мало интереса. Ученый геолог может быть нашел бы много разнообразных гарных пород и минералов, обнаружил бы среди них особенно интересные, но для меня все они представляли то, что мы, необразованные мальчишки долины реки Бухтармы на Алтае когда-то называли «собакитами» и «швыркитами», соответственно главному назначению этих камней для нас. Облик местности в виде общего поднятия от реки Сулэхэ к северу, к грядам Курук-тага и Чол-тага, разделенным понижением, и затем общего понижения на север к г. Хами уже описан выше.
У брода через реку Курук-гол, текущую из Карлык-тага, мы свернули с большой дороги, идущей дальше к Хами, так как посещать этот город не было надобности. Пополнить нашу провизию после длинного пути через пустыню хлебом, мясом, дынями, виноградом мы смогли уже в селении на упомянутой речке и направились теперь почти на запад, приближаясь к большому тракту из Хами в Люкчун и Турфан. Мы могли бы пойти и несколько более короткой дорогой, по которой в сентябре из Люкчуна пришел с нашим караваном Лобсын. Но в селении Елмек, где от этой дороги отделялась та, по которой нам нужно было выйти на большой тракт, нам сказали, что уже начался период очень сильных ветров в Долине бесов, и сообщение по дороге через Кара-тюбе, Опур и Сарыкамыш дней на 10-15 прекратилось. Поэтому мы повернули на северо-запад и у селения Тогуча вышли на тракт, по которому и следовали в Люкчун и Турфан.