В донесениях не сообщалось...
Шрифт:
Батальон должен был атаковать высотку — ржаное поле за речкой. Ох уж эти высотки… И вот роты поднялись и с криками «Ура!» кинулись к высотке. Мы, связисты, следом тянем связь. Ударили немецкие пулеметы и минометы. Минометы били так интенсивно, что казалось, мины падают прямо на спину. Под таким сильным огнем продвигаться дальше было нельзя. Залегли. А попробуй не залечь! Мы, втроем, ползем, катушку тянем. Вдруг рядом взрыв, гляжу, солдата моего, ползущего впереди, нет, одни обрубки ног в ботинках… Лежат дымятся. Ползем дальше. Мины стали рваться еще чаще. Ползем через убитых, через раненых. Жара, пыль, смрад. Пить хочется.
На КП роты я приполз уже один. Связь наладил. Ротный по фамилии Терешин. С ним ординарец. Подняли он(снова бойцов в атаку. И снова ничего не получилось. Вскоре ротный вернулся, стал докладывать комбату: «Много убитых. Много раненых. Пулеметы бьют так, что головы нельзя поднять!» А комбат, видать, другую ему песню поет… Гляжу, ротный сморщился, и уже тише, в трубку: «Задачу понял. Да понял я задачу! Сейчас попытаемся еще раз. Политрук и последний взводный встанут по флангам. Поведу сам. Да, сам. Если и на этот раз ничего не выйдет, в следующую атаку поднимать будет уже некого».
И ушел ротный. Слышу, поднялись. Закричали. Загрохотало опять. И опять ничего не вышло. И тут прервалась связь. Я хотел послать солдата, который приполз к тому времени на КП первой роты мне в помощь. Но он был ранен. Сидел возле аппарата и смахивал со лба сгустки крови.
Появился Хабибуллин, выругался и сказал: «Черт с ней, со связью! Кому она теперь нужна? Лучше принеси попить». Ротный тоже приполз. Молча сел в углу. Бледный. Ничего не говорит. Хабибуллин мне: убило, мол, и политрука, и последнего лейтенанта, и бойцов много на поле оставили…
А день уже клонился к вечеру. Пополз я по стежке в лощинку. Еще когда перебирались сюда, приметил я, что там бочажок есть, вода. Возле бочажка лежит убитый солдат. Кровь от него розовым пятном в воде расплывается. Ладно, думаю, хоть и с кровью, а напьюсь. Сил больше нет жажду терпеть. И командирам котелок принесу. Из-под немца пил, а этот же свой. Напьюсь. И тут, с другой стороны, к бочажку подбежал наш солдат, опередил меня, нагнулся к воде с котелком. Выстрела я не слышал, только увидел, как у него изо лба над бровью ударил фонтан крови. Я сразу отпрянул назад. Снайпер, видимо, уже пристрелял это место. Теперь он ждал меня.
Я вернулся на КП ни с чем. Доложил, что снайпер бочажок стережет. «Черт с ней, с водой, — сказал ротный. — Надо получше окопаться».
Но куда там окапываться? За день вымотались так, что прилегли в неглубокие свои ровики, отрытые наспех еще утром, и уснули смертным сном.
Сколько мы спали, сказать не могу. Может, минуту всего и спали. А может, и полчаса. Проснулись от грохота и крика. Залп немецких минометов был настолько мощным, что казалось, вот-вот нас вытряхнет из наших ровиков. Одна мина попала в самый край моего бруствера. Еще бы несколько сантиметров — и конец. «Хабибуллин! — закричал ротный. — Давай скорее пулемет!» Тот заматерился, откуда-то выкатил станковый пулемет и принялся вместе с Терешиным устанавливать его на бруствере.
А немцы уже пошли в атаку. Вначале заорали где-то слева, замелькали во ржи. Ротный бил по каскам, на голоса, короткими очередями. Когда они выбегали на чистое, делал длинную очередь. Немцы падали, откатывались. Затихали. Раненые уползали в рожь. Он их не трогал. Другие лежали и громко стонали. За ними выползали санитары и утаскивали их. И этих он не трогал. Но через некоторое время опять слышались крики команд, и немецкая цепь вырастала во ржи и шла на нас. И снова Терешин останавливал их.
В соседнем ровике я нашел ручной пулемет Дегтярева. Попробовал. Пулемет был исправный. Я начал стрелять в другую сторону. Потому что немцы после нескольких безуспешных атак стали обходить нас. Теперь мы поменялись с ними ролями: они наступали, а мы резали их из пулеметов.
Отбили очередную атаку. Стало тихо. «Покурить есть?» — спросил Хабибуллин и выругался, такая уж у него была привычка. «Нету, товарищ лейтенант». И он снова выругался.
День прошел так быстро, что мы и не заметили, как стало темнеть. И снова немцы заорали во ржи. Оттуда веером полетели трассирующие пули. И на этот раз мы положили их. Диск в моем дегтяре опустел, а зарядить его было уже нечем. «Все, товарищ лейтенант, — доложил я Терешину, — патронов больше нет». — «Бросай свой пулемет и иди ко мне. Держи ленту, чтобы не захлестывала. А то сейчас опять пойдут».
Когда совсем стемнело, кончились патроны и в станкаче. Хабибуллин пополз по окопам, но вскоре вернулся, сказал, что ничего не нашел, и выругался.
К счастью, немцы больше не атаковали. Видимо, тоже выдохлись.
Ротный вынул из «максима» затвор, поднялся и, ничего нам не говоря, пошел к переправе.
Немного погодя решили уходить с позиций и мы с Хабибуллиным. Никому тут уже наша связь не нужна была. Зачем мертвым связь?
Лейтенант Хабибуллин шел к переправе и всю дорогу матерился. Он ругал нашу артиллерию — за то, что не поддержала нас ни перед первой атакой, ни потом, когда стало ясно, что, если не подавить немецкие пулеметные точки и минометные батареи, высоты нам не взять. Ругал комбата и ротных — за то, что, несмотря на потери и всю бесполезность атак, они снова и снова поднимали людей.
Мост, который еще ночью перед атакой навели саперы, оказался цел. Но немцы его простреливали. Немецкий пулеметчик пристрелял свой видимо, еще днем, когда наши ребята из соседних рот после первой неудачной атаки и сильной контратаки немцев валом валили на ту сторону. Каждые две минуты длинная очередь прошивала темноту и пространство над настилом. Две минуты — и очередь. Пули по воде — чок-чок-чок! Первым пробежал Хабибуллин. Матернулся и побежал. Слышу, уже на том берегу матерится и меня зовет. Я пропустил одну очередь, другую, третью… Не могу от земли оторваться, и все тут! Что со мной сделалось, не пойму. А чувствую, что не владею собой. Страх какой-то напал. В окопе, когда из дегтяря стрелял, когда немцы были совсем рядом, такого страха не чувствовал. Руки-ноги, конечно, и там тряслись, но не до такой степени.
Хабибуллин лежит на том берегу и уже матерится так громко, что кажется, и немец его слышит. Теперь он и немецкого пулеметчика материл, и меня вместе с ним, и наших саперов, что не там переправу навели, что слишком видное место и с немецкой стороны хорошо простреливается… Ладно, думаю, двум смертям не бывать, а одной не миновать. Подождал, когда простучит следующая очередь, вскочил и побежал что было духу. На середине моста споткнулся и чуть не упал. И только соскочил на берег, сунулся за бугорок — его я еще издали присмотрел, — пули зачмокали по воде, пронеслись над головой.