В дороге
Шрифт:
Старый полицейский продолжал, сладко вспоминая об ужасах Алькатраса. «Мы заставляли их маршировать на завтрак, как армейский взвод. И все, как один, шли в ногу. Всё работало как часы. Ты бы это видел. Я был там охранником двадцать два года. Никогда никаких проблем. Эти парни понимали, что значит бизнес. Многие ребята мягко охраняют заключённых, и обычно они попадают в передряги. Вот взять тебя – из того, что я видел, ты, кажется, слишком мягок с людьми». Он поднял свой ствол и резко взглянул на меня. «Помни, что они используют это в своих интересах».
Я знал это. Я сказал ему, что не хочу быть полицейским.
«Да, но это работа, на которую ты претендовал. Теперь ты должен решить, так или иначе, или ты никогда не доберёшься до места. Это твой долг. Ты под присягой. Здесь нет компромиссов. Закон и право превыше всего».
Я не знал,
Другой коп, Следж, был высоким, мускулистым, чернявым – порез и нервный тик на шее – как боксёр, который всегда бьёт в одну точку. Он вооружился, как техасский рейнджер старого времени. Он носил револьвер низко, на поясе для боеприпасов, и ещё он носил какую-то маленькую плётку, и всюду свисали куски кожи, как в ходячей камере пыток: блестящие туфли, низко висящая куртка, шляпа набекрень, от головы до пят. Он всякий раз показывал мне захват – просовывая руку под моей промежностью и резко меня поднимая. Что касается силы, я мог бы его подбросить к потолку таким же захватом, и я это хорошо знал; но я никогда не давал ему узнать об этом, боясь, что он захочет устроить матч по реслингу. Реслинг с таким парнем закончился бы стрельбой. Я уверен, что он был лучшим стрелком; у меня в моей жизни никогда не было пистолета. Я боялся даже заряжать его. Он отчаянно хотел производить аресты. Однажды ночью мы были на дежурстве одни, и он вернулся с безумным красным лицом.
«Я сказал этим ребятам, чтобы они замолчали, а они всё ещё шумят. Я сказал им дважды. Я всегда даю человеку два шанса. Не три. Пойдём со мной, я вернусь туда и их арестую».
«Ладно, позволь мне дать им третий шанс», – сказал я. – «Я с ними поговорю».
«Нет, сэр, я никогда не даю больше двух шансов». Я вздохнул. Вот как. Мы пошли в комнату оскорблений, Следж открыл дверь и велел всем выходить. Это было неловко. Тут было впору покраснеть. Это история Америки. Все делают то, что, по их мнению, они должны делать. И что с того, если группа мужчин громко разговаривает и пьёт всю ночь? Но Следж хотел что-то доказать. Он взял меня с собой на тот случай, если они набросятся на него. Они могли. Все они были братья, все из Алабамы. Мы пошли на плац, Следж впереди, а я позади.
Один из парней сказал мне: «Скажи этой гнусной заднице, чтобы он обращался с нами полегче. Нас за это могут уволить, и мы никогда не доберёмся до Окинавы».
«Я поговорю с ним».
На плацу я попросил Следжа забыть об этом. Он сказал, чтобы все услышали, и побагровел: «Я не даю никому больше двух шансов».
«Что за чёрт», – сказал алабамец, – «какая разница? Мы можем потерять работу». Следж ничего не сказал и заполнил форму ареста. Он арестовал только одного из них; он вызвал дежурную машину из города. Они приехали и его забрали. Другие братья угрюмо ушли. «Что скажет мама?» – сказали они. Один из них обернулся ко мне. «Скажи этому техасскому ублюдку, если моего брата не выпустят из тюрьмы завтра вечером, ему подравняют задницу». Я сказал Следжу, в нейтральном тоне, и он ничего не ответил. Брата легко отпустили, и ничего не случилось. Контингент был отправлен; поступила новая дикая партия. Если бы не Реми Бонкёр, я не остался бы на этой работе и двух часов.
Но мы с Реми Бонкёром дежурили вдвоём много ночей, и тогда-то всё и случилось. Мы совершили наш первый вечерний обход вполне уверенно, Реми перепробовал все двери, чтобы убедиться, что они заперты, и надеялся найти хотя бы одну незапертую. Он говорил: «В течение многих лет у меня была идея превратить собаку в супер-вора, который заходил бы в комнаты этих парней и вытаскивал из карманов доллары. Я научил бы его брать только зелёные; Я заставил бы его вынюхивать их весь день. Если бы был какой-то возможный человеческий путь, я бы научил его брать только двадцатки». Реми был полон безумных замыслов; он говорил об этой собаке неделями. Незапертую дверь он отыскал лишь однажды. Идея мне не понравилась, и я пошёл дальше по коридору. Реми украдкой открыл её. Он столкнулся лицом к лицу с начальником казармы. Реми ненавидел эту рожу. Он спрашивал меня: «Как зовут того русского автора, о котором ты всегда говоришь – того, кто положил в свою туфлю газеты и разгуливал в цилиндре, найдя его в мусорном ведре?» Это был преувеличенный пересказ того, что я рассказывал Реми о Достоевском. «Ах, да, да – Достиоффски. У человека с такой рожей, как у этого начальника, может быть только одно имя – Достиоффски». Единственная незапертая дверь, которую он когда-либо обнаружил, принадлежала этому Достиоффски. Д. спал, когда услышал,
«Что это значит?»
«Я только попробовал эту дверь. Я думал, что это была… комната для швабры. Я искал швабру».
«Что вы имеете в виду, когда говорите, что искали швабру?»
«Ну-у-у».
И я подошёл и сказал: «Одного из мужчин вырвало в холле наверху. Мы должны там прибрать».
«Это не комната для швабры. Это моя комната. Еще один инцидент, подобный этому, и я проведу расследование и вышвырну вас, ребята! Надеюсь, я ясно выразился?»
«Парня вырвало наверху», – сказал я ещё раз.
«Комната для швабры находится в коридоре. Вон там». И он указал, и ждал, чтобы мы пошли и взяли швабру, что мы и сделали, и как дураки понесли её наверх.
Я сказал: «Реми, чёрт возьми, ты всегда доставляешь нам неприятности. Почему бы тебе не прекратить? Почему ты должен всё время красть?»
«Мир мне малость задолжал, вот и всё. Не стоит учить старого маэстро новой мелодии. Будешь так говорить, я стану называть тебя Достиоффски».
Реми был как маленький мальчик. Где-то в прошлом, в его одинокие школьные дни во Франции, у него забрали всё; его отчим просто сдал его в школу и оставил там; он был запуган, и его швыряли из одной школы в другую; он шёл по французским ночным дорогам, составляя проклятия из своего невинного словесного запаса. Он хотел вернуть всё, что утратил; его утратам не было конца; это будет тянуться вечно.
Кафетерий в казармах был нашей кормушкой. Мы озирались вокруг, чтобы убедиться, что за нами никто не следит, и особенно чтобы посмотреть, не решил ли нас проверить кто-нибудь из наших друзей-полицейских; затем я приседал на корточки, Реми вставал ногами на оба плеча и тянулся вверх. Он открывал окно, которое никогда не запиралось с тех пор, как он заглянул в него в первый вечер, залазил в него и спускался на стол с мукой. Я был несколько более ловок, так что просто подпрыгивал и забирался внутрь. Потом мы направлялись к стойке с мороженым. Здесь, осуществляя свою детскую мечту, я снимал крышку с шоколадного мороженого и опускал руку по запястье – глубоко, используя себя как вертел с мороженым и облизывая её. Затем мы доставали коробки для мороженого и наполняли их, наливали сверху шоколадный сироп и иногда клубнику, а потом разгуливали по кухне, открывали холодильники, чтобы посмотреть, что можно унести в карманах. Я часто отрывал кусок ростбифа и заворачивал его в салфетку. «Ты знаешь, что сказал президент Трумэн», – говорил Реми. – «Мы должны сократить стоимость жизни».
Однажды ночью я долго ждал, пока он наполнял огромную коробку с продуктами. В тот раз мы не смогли пронести её через окно. Реми пришлось распаковать всё и сложить обратно. Позже ночью, когда он ушёл с поста, а я был на базе один, случилось нечто странное. Я прогуливался по старой тропе вдоль каньона, надеясь встретить оленя (Реми видел здесь оленей, эта местность была дикой даже в 1947 году), и вдруг услышал пугающий шум в темноте. Это было урчание и пыхтение. Я подумал, что это был носорог, идущий на меня в темноте. Я выхватил свой пистолет. Высокая фигура появилась во мраке каньона; у неё была огромная голова. Внезапно я понял, что это Реми с огромной коробкой продуктов на плече. Он стонал и пыхтел от её огромного веса. Он где-то нашел ключ от столовой и вынес продукты через входную дверь. Я сказал: «Реми, я думал, что ты дома; какого чёрта ты здесь делаешь?»
И он сказал: «Парадайз, я уже несколько раз объяснял тебе: президент Трумэн сказал, что мы должны сократить стоимость жизни». И я слышал, как он урчал и пыхтел в темноте. Я уже описал этот жуткий путь к нашей лачуге, вверх по холму и вниз по долине. Он спрятал продукты в высокой траве и вернулся ко мне. «Сал, я просто не смогу сделать это один. Я собираюсь разделить его на две коробки, а ты мне поможешь».
«Но я на дежурстве».
«Я присмотрю за местом, пока тебя нет. Всё вокруг делается всё хуже. Нам же следует делать всё как можно лучше, и это всё, что нужно». Он вытер лицо. «Ууух! Я столько раз говорил тебе, Сал, что мы приятели, и в этом деле мы тоже вместе. Здесь просто нет двух вариантов. Достиоффские, полицейские, Ли Энны, все злые черепа этого мира жаждут наших скальпов. Мы должны видеть, что никто не строит против нас никаких замыслов. У них много широких рукавов поверх грязных рук. Запомни, не стоит учить старого маэстро новой мелодии».