В двух шагах от 'Рая'
Шрифт:
– Это за всех, Сережа, за всех погибших наших солдат. Мы сделали свою работу хорошо... Нужно уходить и посмотреть, что в распадке...
– Да... Может быть, кто-нибудь остался... ну, раненый. Что вы так смотрите, товарищ капитан. Неужели все?
– Там была мышеловка. И для нас, и для немцев...
Седой покачал головой.
– Рота СС. Это много...
* * *
И все же Долгинцов ошибся. В живых остался Присуха. Он брел к стоявшему у края распадка "опелю" между рослыми эсэсовцами, тяжело припадая на правую ногу, в одной нательной рубахе, со скрученными веревкой руками.
Его взяли без сознания. И вот теперь он шел по краю распадка, невольно наблюдая за тем, как немцы убирают трупы своих солдат. Убитых было много. Но от этого не стало легче. Плен. Допросы. Пытки. Все это впереди. Такой "язык"! И после такого дела. Он ведь единственное оправдание охраны перед высшим начальством.
Присуха не очень боялся смерти. И все же мысль о том, что его может не быть на свете, обескураживала парня, казалась нелепой и никчемной. Всем своим существом он любил жизнь, любил всякое ее проявление. Так он жил с детства. Он и войну-то иногда принимал за игру. Когда его первый раз ранило, Присуха как-то растерялся, лежа на сырой земле. Но вокруг были свои, а это была жизнь. Он вспомнил, как отец драл его за взрывоопасные проделки, порой до жуткой, нестерпимой боли. Но это была жизнь. Он вспомнил, как они голодали под Саратовом, ели лебеду и крапиву. Но это была все же жизнь. Он вспомнил, как подрядился в экспедицию археологов рабочим и уехал в Среднюю Азию в пустыню. И как однажды заблудился в песках и погибал от жажды. Но и тогда это была жизнь. Была надежда на жизнь. И вот теперь... Он подумал, что хорошо, наверное, умирать среди своих. Это очень важно - среди кого умирать.
Седой увидел Присуху первым.
– Та-ак, - процедил он и сел на землю. Феникс тихонько присвистнул, тихо спросил:
– Сейчас?
– Нет. Позже, когда посадят в машину. Две гранаты в левых немцев и очередь в охрану... Чтоб чисто. Остальное я беру на себя. Остальное - это разрезать веревки на руках Присухи и сунуть ему трофейный автомат. Остальное - это включить мотор и дать полный газ. Остальное - это остаться в живых в создавшейся ситуации и выручить парня.
Все произошло в считанные секунды, только мотор не заводился. Сначала этому мешал убитый водитель. Потом закапризничал двигатель, и сколько Седой ни пытался его запустить, что-то не срабатывало.
Веретенников вел прицельный огонь из окна кабины "опеля". Присуха же, тяжело дыша, лежал поперек салона, схлопотав еще одну пулю. Он был ранен в шею и тихо стонал.
"Влипли, - подумал Седой, - нужно ручкой, ручкой заведется".
Завести машину ручкой - это значило выйти под пули.
Веретенников прекратил стрельбу и удивленно уставился на командира. Он увидел, как тот достает заводную ручку.
– Не давай им поднять головы, Сережа, я пошел...
Ему еще и везло. Машина завелась с третьего рывка. Немцы вначале слегка обалдели от такой наглости, а потом было уже поздно. Может быть, это и решило все дело.
Гора Пеликан осталась позади, и из-за нее всходило солнце. Яркое, красное, как большое яблоко, оно медленно выкатывалось из-за пологой вершины и обещало добрый, удачливый день.