В Эрмитаж!
Шрифт:
Я кивнул.
— Она говорит, это для нас большая честь. У нее к вам небольшая просьба, она надеется, что вы не откажете.
Я еще раз вежливо кивнул.
— Она хочет иметь ребенка от такого знаменитого человека.
У меня брови поползли на лоб.
— Это не займет много времени. Она живет тут рядом. А у вас еще два часа до поезда.
Я прохрипел что-то неопределенное, показывая на свое горло.
— Она говорит, это будет такой милый сувенир на память о вашем визите, — перевел лавочник. — Путешественник всегда должен
Я посмотрел на эту беспомощно-очаровательную женщину с растрепавшимися волосами, попавшую под чары коварной водки и позабывшую о своем начальственном кресле. И поэтому…
— Я уже знаю, что вы хотите сказать, — перебивает меня Мандерс. — И поэтому вы так и не добрались до Ленинграда. Чрезвычайные обстоятельства заставили вас задержаться на всю ночь, и вы опоздали на хельсинкский поезд.
— Нет-нет, — возражаю я, — я успел на поезд. Градоначальница лично меня проводила.
— Опять с оркестром?
— Нет, только градоначальница. Она обо мне очень заботилась.
— Ох уж эта знаменитая финская пятница, — вздыхает Мандерс. — Мы, шведы, о ней очень даже наслышаны.
— Кстати, финская пятница продолжалась и в хельсинкском экспрессе, — добавляю я. — Могу поклясться, что в поезде все были в стельку пьяные: и мужчины, и женщины, и красавицы, и уродины, и весь первый класс, и весь третий класс.
— Охотно верю.
— Напротив меня всю дорогу сидела прекрасная блондинка в длинной черной шубе и роскошной горностаевой шапке. Всю ночь она громко спорила со своим собственным отражением в окне. А когда мы рано утром въехали в Хельсинки, ко всем дверям кинулись носильщики; они принимали лежачих пассажиров, штабелями грузили их на тележки и транспортировали на стоянку такси.
— Так, значит, мы наконец добрались до запломбированного вагона на Ленинград?
— Не совсем. Мой переводчик уехал туда, но без меня. Его арестовали прямо на Финляндском вокзале. Три недели он просидел в русской тюрьме. Конечно, неприятно, хоть он и говорил, что там у него была возможность заниматься переводом моей книги. А потом либо финны начали протестовать, либо русские от него устали — только его засунули в вездеход, отвезли к финской границе и выкинули прямо в снег.
— А перевод все-таки вышел?
— Да, на следующий год. Он имел большой успех. Финны читают много книг. Зимой, знаете ли, им просто больше нечего делать. Критики были очень благосклонны — к тому же большинство из них знали меня по кафе «Космос». Некоторые даже называли меня юным наследником Гоголя.
— Вы очень мудро поступили, что не поехали. Русские не отпустили бы вас так просто. Вы могли нарваться на серьезные неприятности.
— Скорее всего. Но тогда-то я этого не знал.
— Так почему же вы не поехали?
— А разве я вам не объяснил? Я благополучно сошел с поезда и вернулся в гостиницу «Гурки»…
— Бывшую штаб-квартиру гестапо?
— Ага. А на другое утро проснулся в бреду и горячке, с опухшими гландами.
— Тонзиллит, вне всякого сомнения. Вы, наверное, переутомились за время путешествия.
— Так оно и было. Мой издатель привел врача, который сказал, что мне никуда нельзя ехать, и накачал меня антибиотиками. Через несколько дней меня отвезли в аэропорт, и я вернулся к своей семье и нормальной жизни. Впрочем, голос я обрел только через три недели. После этого я бывал в России, но так ни разу и не добрался до города-денди, что прихорашивается на виду у всей Европы.
— Что-что?
— Так Гоголь называл Петербург. Или Ленинград.
Мандерс вопросительно глядит на меня:
— А градоначальница? В этом самом «назовем его О***» рядом с Полярным кругом? Народился там маленький профессор?
— Нет-нет, — Я немного смущаюсь. — Понимаете ли, в те далекие годы мы были ужасно нравственными. Мир еще не распустился вконец. Мы всерьез воспринимали мораль, верили в добродетель, добро и истину…
— Ну, мы все через это прошли. Даже в Швеции.
— Особенно в Швеции. Но мне всегда казалось, что я поступил немного невежливо, расставшись с ней подобным образом. Ведь и она, и все остальные были так добры ко мне.
— Ну конечно. Городской оркестр и все остальное…
— Вы думаете, они устраивают такой прием всем гостям без разбору?
— Я не слишком хорошо знаю Финляндию, но не думаю. Я более чем уверен: ваше очарование сразило ее наповал.
— Я тоже не остался равнодушен. Она действительно была очень привлекательна. Но до сих пор не могу понять: то ли она действительно этого хотела, то ли просто пыталась сделать мне приятное, чтобы, вернувшись домой, я не думал, что съездил впустую. Но в то время для столь безответственного поступка я был, пожалуй, еще слишком молод и глуп.
— Знаете, а я, кажется, припоминаю, что по этому поводу сказал Дидро, — произносит Мандерс, встав с шезлонга и устремив свой взгляд куда-то за перила.
— Да? А я не помню.
— Это в статье о путешествии Бугенвиля по южным морям, где он встретил пресловутых благородных дикарей. По-моему, это там он рассуждает про мультикультурный подход и сексуальную раскрепощенность.
— Вы имеете в виду «делай что хочешь»?
— «Во Франции быть монахом, а на Таити — дикарем», — по-моему, он это так сформулировал.
— Но Дидро же вообще не верил ни в мораль, ни в добродетель. Не он ли сказал: «В чужой стране носи чужой костюм, но сохраняй одежду, которая понадобится тебе по возвращении домой»?
— Вы правы, — соглашается Мандерс.
— Ну вот, теперь вы знаете, почему я питаю такую слабость к Финляндии, — резюмирую я. — И, по правде сказать, я бы ничуть не огорчился, если бы мы не поплыли в Петербург, а поменяли курс и пристали в Хельсинки.
— Очень жаль, но это невозможно. — Мандерс снова вглядывается в даль.