В этом мире подлунном...
Шрифт:
Абу Наср Мишкан снова схватился за платок. Чуть ли не рыдая в голос, осмелился возразить:
— Солнце нашего мира, не надо терзаться… Вас ввели в заблуждение жалкие завистники. Вы же… вы истинно покровитель наук и искусства… И если бы он сам, шах поэтов, не поддался тогда гордыне, а склонил бы голову перед вами, султаном султанов, десницей всевышнего, покровителем правоверных, то тогда бы он, Абулкасим Фирдоуси — пусть аллах предоставит ему место в своем цветнике! — был бы счастливейшим из поэтов!
— Благодарю тебя за доброе слово…
Бируни стоял перед ложем султана Махмуда, молча, склонив голову. Ему живо представилась
— Меня называют шахом поэзии, но я такой же нищий, как и вы. И до того как написал «Шахнаме», и когда закончил «Шахнаме»! Вот, берите деньги, которые я получил за «Шахнаме»! Половину вам, половину отдам обратно султану Махмуду. А то ведь этот победоносный султан после похода в благословенную Индию опустошил казну и сам, видно, стал нищим, как и мы!
Монеты падали и падали на пол, с веселым звоном катились во все стороны. Этот звон слышали, но не ему внимали восторженно кричавшие нищие, бесприютные, калеки:
— Да благословит вас аллах, учитель!
— Вы не нищий, вы старейшина всех нищих, учи тель!
— Не старейшина, а шах обездоленных и бедняков!..
Бируни с трудом прогнал наваждение. Почему-то вспомнил Маликула шараба. Хотел было попросить за него. Но султан опередил:
— Передайте великому исцелителю, мавляна, что в священной Газне его ждет самое высокое уважение.
В тот день, как пожалует он во дворец, я дам ему столько золота, сколько весит он сам, мудрую голову его украшу жемчугом… Там, где у нас воздух особенно чист, построю ему дворец, из своего гарема… подарю луноликих рабынь, самых, самых… прекрасных.
«О, этот странный, изменчивый мир подлунный! Вот какие бывают метаморфозы: султан Махмуд, грозный деспот Махмуд сегодня согласен упасть в ноги Ибн Сине! Выходит, что свершается возмездие? Что оно возможно здесь, в этом мире! Но… пусть тогда сделавший добро и найдет добро, а сделавший зло будет наказан злом».
— Будьте спокойны и вы, мавляна! Если достопочтенный Ибн Сина достигнет у нас зенита уважения… вы тоже… такое же уважение мы окажем и вам.
Вот когда подошло время сказать о Маликуле шарабе!
— Вашу доброту никогда не забуду, повелитель! Только… простите меня… есть одна нижайшая просьба, повелитель!
— Говорите, мавляна!
— В тени чинары вашего великого государства прозябает один… дервиш… бедняк… имя его — Маликул шараб…
— Дервиш? Он — богохульник и пьяница!.. Ну, так что дальше?
— Еще раз нижайше склоняюсь перед вами, покровитель правоверных. Этого раба аллаха кто-то зачем-то бросил в зиндан, престарелого, больного, немощного.
Султан с трудом воздел костлявую свою руку:
— В другой раз на такую вашу просьбу, мавляна, я не обращу внимания. Знайте это… Ибо нечестивый тот пьяница… Ну да ладно! Уважим просьбу мавляны о помиловании того… непутевого. Пиши указ, Абу Наср!
Бируни, прижав ладони к груди, попятился из юрты. «Э, надо было бы и про Садаф-биби сказать. Нет, у сильных мира сего дважды просить нельзя. Лучше об этом поговорить с Хатли-бегим!»
Глава восемнадцатая
Лишь только Бируни и глава государственной канцелярии покинули юрту, султан обессилел. Долго лежал он, не шевелясь. Думал. Вспоминал.
Вчера перед заходом солнца прибыл он сюда, на эту поляну среди холмов. Кладбище было рядом, но такое соседство не помешало почувствовать облегчение, боли в боку, кажется, смягчились, ноющая ломота с беспрестанным ознобом во всем теле вроде бы отпустила. Зажглась в душе свеча надежды, и хоть мигала она, но теплилась. И когда со стороны кладбища послышался голос муэдзина, призывающего к молитве, султан прослезился умиленно: голос звучал так чисто, так сильно и четко, что думалось — этот голос и эхо его в горах ниспосланы именно ему, снисходят с небес, позволяют надеяться. И потому в памяти ожило воспоминание об отце.
Тогда Махмуд был еще молод. Отец, эмир Сабуктегин, — дай ему аллах благополучие в загробной жизни! — начал поход в Нишапур. Как и сейчас, стояли теплые весенние дни. Путь в Нишапур тянулся средь невысоких холмов и зеленых лугов. Войско шло в радостно-приподнятом настроении. Во время вечерних остановок в шатрах знати устраивались пиры с участием самых прославленных музыкантов, певцов, поэтов.
Однажды, когда дошли до Хоксора — Нишапур был уже недалеко, — случилось нечто поразительное. Сабуктегин вдруг всех обогнал, ускакал вперед, пропадая из глаз меж холмами. Удивленные военачальники не знали — то ли догнать эмира, то ли оставить его в покое. А эмир все скакал и скакал. Поднимался на один холм, осматривался с его вершины, потом скакал к следующему. Наконец на одном из холмов остановился, будто нашел то, что искал, спрыгнул с коня и, пав на колени, принялся целовать землю. Молодой Махмуд, догнав отца, увидел у него в руках большой железный кол. На глазах сына отец, весь в слезах, поцеловал этот кол, а потом обратился лицом на запад и стал свершать намаз. Все были удивлены. Отец же читал одну молитву за другой. Наконец провел ладонями по лицу, поднялся с колен. Отдал громкий приказ поставить на верхушке этого холма, где он нашел железный кол, палатку, зарезать баранов, дабы угостить войско.
Когда вечером после захода солнца собрались у него военачальники, рассказал он о случае, что произошел с ним в давнее время, когда его купили как раба на бухарском рынке. Перекупщик был очень скуп: но дороге в Нишапур пала под ним от жары кляча, так седло и сбрую он тогда навьючил на Сабуктегина и погнал раба по бескрайней палящей степи.
— Согнувшись под ношей, босой, — рассказывал отец, — наступая на колючки, шел я неделю, теряя силы. Таких мук пусть никому никогда не пошлет всевышний. Дух покидал уже мое тело, когда однажды вечером мы сделали привал вот на этом самом холме, где вы сидите. От меня осталась лишь тень. Не мог проглотить глотка воды; дошел сюда и упал, гладил истерзанные свои подошвы, не спал до самого утра, плакал и просил аллаха, чтоб прервались мои страданья, быстрей исполнилось то, что выпало мне на роду… К утру усталость победила: я задремал. И приснился мне сон… Ко мне подошел белый-белый старик, в руках палка, на голове пышная чалма.