В этом мире подлунном...
Шрифт:
Ныне — не помогло. С султаном и впрямь что-то стряслось. Совсем озверел… Сначала схватили Бируни, потом этого горе-лекаря, пьяницу и, видно, жулика, назвавшегося Ибн Синой! После лже-Ибн Сины — его «ученика»: после «ученика» — вот его, бедного Бобо Хурмо, а там уж и «повелителя вина».
И Садаф-биби куда-то исчезла. Похитили сарбазы-разбойники, а кто приказал?
Чуть ли не все, кто был близок Маликулу шарабу, — в темницах! Выйдет ли кто-нибудь отсюда — из подвала, где дышать приходится зловонием, дохлятиной какой-то, — сие известно только аллаху!
Ладно! Ему все равно. Не осталось у него, у Маликула шараба несчастного, ни одного желания,
Наргиз-бану — вот что еще осталось, вот что мучает душу.
Седая старушка, рыдая и причитая, бросилась к ногам сарбазов, когда они схватили его в собственной питейной. Сарбазы ее отпихнули грубо, свалили на пол. Маликул шараб, в наручниках уже, рванулся было к ней, но… потянули его к выходу, а Наргиз-бану, цепляясь изувеченной рукой за подолы халатов стражников, доползла до порога и затихла там. То ли чувств лишилась, то ли, может, вообще кончила счеты с жизнью?
Нет, эти зловещие насилия над безвинными — неспроста, не по дурости делаются. По умыслу какому-то… Вот и того пьяницу-путешественника взять… Как его? Шахвани, да, Шахвани… И явился он, и исчез — неспроста! Сначала, когда тот впервые появился в питейной и когда Маликул шараб увидел рисунок-изображение Ибн Сины в руках молодого спутника, и впрямь он, Маликул-то, поверил, что пред ним Ибн Сина! А лекарь-путешественник повел себя очень странно! Целыми днями скрывался в погребке Маликула шараба, день и ночь пил, да так, что себя не помнил, собственную блевотину смыть сил не было. А когда изредка приходил в себя, осторожно осведомлялся, какие слухи о султане и его дворе ходят по городу, принюхивался-прислушивался, про что посетители питейной толкуют, ну, а потом опять спускался в погребок и пил пуще прежнего, валялся с пустыми хумами в обнимку. Доверчивый Маликул шараб и тогда еще ничего худого не подозревал. Но однажды в полночь он, Маликул, проснулся от громкого шума. Из погребка слышались ругань, хриплые крики, грохот посуды-, внезапно дверь открылась со стуком, и ученик пожилого лекаря, пошатываясь, вылез оттуда на свет божий. Лицо исцарапанное, хмельные глаза вытаращены, сам еле стоит на ногах. Кричит, ругает бородатого путешественника! «Ах ты, такой-сякой, идиот, осел! Ибн Синой себя называешь, а прозвище свое забыл — Шахвани! Грабишь правоверный люд!.. А еще издеваешься надо мной! Да стоит мне только раскрыть подлинное твое имя, сегодня же на виселице будешь!»
И, сказав так, вдрызг пьяный ученик упал у входа в погребок и через минуту-другую уже храпел.
Маликул шараб и прежде слышал о проходимцах, которые называли себя Ибн Синой. Поняв, что и на сей раз встретился с одним из них, собрался было выгнать его в шею из своего честного заведения, но как раз в ту ночь и нагрянули стражники-сарбазы, схватили «почтенного господина Ибн Сину», связав ему руки и ноги…
Размышления Маликула шараба прервал слабый стон сотоварища-узника.
— Дать воды, Бобо Хурмо?
— Нет. Хотел тебе сказать кое-что, да вот забыл! Хмм… Да, вспомнил! Эти изверги… все спрашивали меня о двух путешественниках… тех самых, что приезжали к тебе в тот день, Маликул шараб.
— Почему? Зачем?
— Не знаю, дорогой. Что за этим скрыто, одному аллаху известно. Но об этих двух… и о том… имаме… спрашивали, сильно били злодеи!
— Какой имам?
— Да тот самый… друг твой, имам Исмаил Гази! О нем говорю! О-о… Вернулись бы молодые мои годы! Ушел бы в горы, к имаму Исмаилу! Воинам простым у защитника бедных и сирых… И стал бы святым, пав на поле брани в битве с головорезами султана Махмуда [80] .
80
По мусульманским представлениям, воин, павший во время «священной войны» (джахад), причисляется к лику святых.
Перед мысленным взором Маликула шараба возникло лицо Исмаила, пересеченное шрамом от удара мечом, вспомнился его острый, соколиный взгляд.
Маликул шараб тоже хотел когда-то убежать в горное гнездо имама, но Исмаил не согласился: «Мы сидим в горах Кухишер, а наши глаза и уши должны быть в Газне…»
Неужели прихвостни султана проведали об этой их тайне? И потому схватили его?
— Они все знают! Под землей змея зашевелится — и это узнают палачи! — простонал Бобо Хурмо, будто прочитав вопрос Маликула шараба.
«Почему бы им не знать, если на одного человека десять доносчиков в этом городе?» — подумал «повелитель вина».
— О Маликул шараб! Среди проклятых аллахом доносчиков есть человек, которому ты верил, как себе… вас не разлить водой было…
— Близкий друг? Водой не разольешь нас с ним?
— Увы, так! Опора твоя, оказывается, доносчик из доносчиков.
Несчастная страна! Бедный верующий люд! Приходит смертный час, и простой человек, веря, что смерть — милость аллаха, смиренно уходит из этого бренного мира подлунного без жалоб и стонов. А этот воин-султан сорок лет на троне сидит, господствует над себе подобными, пожил, кажется, в свое удовольствие… этот хоть и говорит, что «смерть — милость аллаха», но за жизнь цепляется яростно, до умопомешательства, всю страну заставляет дрожать от страха.
И вновь видение-воспоминание.
Как-то, когда завсегдатаи питейной разошлись и все в доме уже уснуло, пришел сторож базара и разбудил Маликула шараба:
— Тебя старик нищий спрашивает!
— Из-за него надо было будить меня, глупец?! Пришел нищий, так подай ему кусок лепешки!
— Прости, Маликул шараб, но он говорит, что пришел к тебе от главного визиря и что в руках у него целый мешок золота! Да вот он и сам…
Маликул шараб посмотрел на вошедшего и, не поверив глазам, застыл на месте. У порога стоял сам султан Махмуд!
На нем был старый халат, подпоясанный простым красным платком, на голове — драная хорезмская шапка. Вошедший приложил пальцы к губам: «Молчи, ни звука».
Сторож, до того державший каменный фонарь, взятый из ниши, поставил его обратно и бесшумно вышел из прихожей. И тут же султан, будто кто его топорищем ударил под колени, бессильно рухнул на старую кошму: мешок на его поясе издал громкий звон.
«Золото, о котором говорил сторож? Что он будет делать с этим золотом? И почему бродит, как нищий, в полночь? Или он спятил?»
Покровитель правоверных долго сидел с закрытыми глазами на кошме, тяжело дыша. Лицо желтое-прежелтое, болезненней, чем недавно, когда Маликул шараб видел его в горах, кожа под подбородком и на шее совсем отвисла — пустой мешок, да и только, борода с проседью неухоженная, и впрямь как у нищего, опустившегося от голода и невзгод.
— Друг мой, Кутлуг-каддам, — тихо и печально сказал султан. — Твои слова недавние до сих пор… до сих пор по ночам мне спать не дают!..
У Маликула шараба, едва пришедшего в себя, защемило на сердце: