В глуби веков
Шрифт:
— О!.. — глухо вырвалось у Птолемея. — О Зевс и все боги! Что же я сижу здесь?!
Он кликнул стражу, велел привести в чувство Эврилоха и прошел к царю.
Александр не сразу понял, что говорит Птолемей. А когда понял, то с минуту смотрел на Птолемея неподвижными глазами.
— Повтори их имена.
Птолемей повторил.
— Пусть их схватят и допросят. Надо, чтобы назвали всех, кто замешан в этом безумье. Всех!
Александр уронил на руку сразу отяжелевшую голову.
— Даже мальчишки! — в гневном отчаянии сказал он. — Что же делать, Птолемей?
Гефестион, который тихо вошел и молча слушал Птолемея, вмешался.
— Разве тебя некому защитить, царь, от измены? — сказал он. — Были сломлены сильные. Неужели эта сорная трава, выросшая здесь, сможет быть опасной? Я сам займусь ими. Не беспокойся.
Голос его был непривычно жестким. Александр поднял голову. Взглянув в лицо своего друга, он кивнул головой.
Гефестион занялся расследованием. Юноши сначала отказывались отвечать. Гефестион не кричал, не бранился. Он был терпелив. Но он был непреклонен. Когда юноши замолчали, он применил пытку. Ни один из них не выдержал раскаленной иглы. Рассказали все и о себе, и друг о друге. И где-то вскользь, неуверенно, неуловимо прозвучало имя Каллисфена.
— Я так и знал! — с негодованием закричал Александр. — Я знал, что этот человек замешан в заговоре, а может, да и вернее всего, он же и толкнул их на это! Они ходили за ним по пятам, а Гермолай — тот чуть не молился на него. Это его замысел! Каллисфена!
У Александра уже давно зрела к Каллисфену вражда. Заносчивый, часто бестактный и почти всегда противостоящий царю, Каллисфен словно умышленно растил к себе ненависть Александра.
Сразу вспыхнули в памяти оскорбительные выпады Каллисфена против царя, против его персидской свиты, против пышности царского двора.
«Он только и видит, как я утверждаю себя царем азиатских народов, — горько и мстительно думал Александр. — Но ни разу не заметил, как после роскошных церемоний, пиров и земных поклонов царю этот царь наутро, в простой, грубой хламиде ведет свое войско в бой, как этот царь вместе со своим войском терпит все невзгоды и все страдания!..»
А эта речь Каллисфена на пиру!
Александр, зная красноречие Каллисфена, пригласил его однажды произнести похвальную речь македонянам. Каллисфен произнес очень красивую речь: перечислил их заслуги, их доблесть, их отвагу… Македоняне были довольны.
Но Александр знал, что это лишь блестящая риторика, что сердце Каллисфена в этих похвалах не участвует.
— Достойные славы дела прославлять не трудно, — сказал Александр тогда, — но пусть Каллисфен покажет свое искусство красноречия и произнесет речь уже против македонян и справедливыми упреками научит их лучшей жизни!
Каллисфен произнес и эту речь. Какой же злой и язвительной она была! Какие тяжелые слова он нашел! Оказывается, только несчастные раздоры эллинов создали могущество Филиппа и Александра.
— Ведь во время смуты, — сказал он, — и жалкая личность может иногда достигнуть почетного положения!
Вот что он сказал!
Как тогда вскочили македоняне
Александр успокоил их.
— Олинфянин, — сказал он, — дал нам доказательство не своего искусства, но своей ненависти к нам.
Говорят, что, уходя с пира, Каллисфен повторил несколько раз:
— И Патрокл [*] должен был умереть, а был ведь выше тебя.
*
Патрокл — герой «Илиады», убитый в Троянской войне.
Надменный эллин! Недаром теперь среди заговорщиков прозвучало его имя!
Повторилось снова то, что уже было пережито однажды. Собралось войско, военачальники, этеры. Юношей вывели и поставили перед войском. Солнце палило. Юноши стояли, опустив головы, жалкие, измученные. Они уже сами не понимали, зачем затеяли все это. Некоторые плакали, опустив голову. Никто не смел поднять глаз на царя — ведь они хотели убить его сонного… Что может быть презреннее этого?
Лишь Гермолай стоял, высоко подняв подбородок. Он тяжело дышал; видно было, как поднимались ребра его полуобнаженного тела. Запавшие глаза горели злым огнем.
Ему велели сказать, что побудило его поднять руку на своего царя.
— Многое! — ответил он, не опуская глаз.
— Значит, ты признаешь, что составил заговор против царя?
— Да! Я составил заговор!
— Что же стало причиной?
— Я убил кабана, которого хотел убить царь. Но он промахнулся, а я убил. За это он предал меня позору и отнял у меня коня.
— И это все?
Толпа возмущенно, негодующе зашумела. Понимает ли Гермолай, что он говорит? Или солнце растопило ему мозги? Что его ничтожная обида по сравнению с жизнью Александра?!
— И не только это! — Гермолай повысил голос, стараясь перекричать толпу. — Я составил заговор против Александра, потому что свободному человеку высокомерие его терпеть невозможно. Он творит беззакония. Он казнил Филоту — несправедливо казнил! Он казнил Пармениона без всякой вины! Он убил Клита, потому что был пьян! Он надел мидийскую одежду! Он хочет, чтобы ему кланялись в ноги! Я не в силах переносить все это. Да, я хотел убить его и освободить от него всех македонян!
Наступила мгновенная тишина. Гермолай говорит правду. Но тут же, как взрыв, грянул неистовый крик:
— Оскорбить царя?!
Речь Гермолая возмутила войско. Мгновенно, без всякой команды, без всякого знака со стороны царя, над головами заговорщиков взвилась туча камней и тяжко упала на них, похоронив всех.
Александр не мог успокоиться в этот день. То гнев мучил его, то томила тяжелая печаль. Непрерывно болела голова.
«Моя жизнь, мои дела — а их еще так много! — все могло погибнуть от руки этого мальчишки! Так вот погиб отец, от руки такого же ничтожества. О, клянусь Зевсом, это несправедливо. Воин должен умирать в бою!»