В городе Ю. (Повести и рассказы)
Шрифт:
Войдя, я долго сидел в кресле в прихожей. Может, хоть сейчас позвонит?.. Тихо! И пес как-то придавленно спит, и на него давит!
И главное, чего я боюсь,— чтобы не позвонил мой лучший, единственный друг! Удивительное, конечно, желание, но я уже больше не могу с ним разговаривать бодро, как будто бы все отлично и просто у меня нет времени вернуть ему сорок тысяч, и притом я будто бы легкомысленно не понимаю, что те сорок тысяч — это уже не теперешние сорок! Тишина. И за это спасибо ему.
Звонок! Праздничный гул в трубке — и голос известной светской львицы:
— Ну,
— А что?
— Ты же обещал!.. День рождения!
Ах, да!
При разъезде гостей мне досталась одинокая красавица — теперь уже одинокая! — о которой я когда-то мечтал… Теперь я вздрогнул, провожая ее, лишь тогда, когда почувствовал, что в кармане всего одна перчатка вместо двух! Так… этого еще не хватало! Ползти обратно? А как же красавица? Ладно, так и быть, благородно доведу ее до стоянки — и помчусь обратно, искать перчатушку! А как же?
«…Прости, ты не сердишься, что я не приглашаю тебя домой?» Не сержусь? Да я бы ее убил, если бы пригласила!
Часа, наверное полтора я ползал по бульвару… Ничего!
Ну, почему, почему так надо, чтобы все сразу?.. Сам все делаешь! Ослабел.
Во дворе стоял единственный «мерседес», но зато самый омерзительный — с темными стеклами, как бы глухой, как подводная лодка, с тусклым зеленоватым светом внутри. Газует прямо мне в нос! И не протиснуться! И не шелохнется!
Я жахнул в переднее стекло ключами. Существо подняло голову. Я приподнял кепочку и прошел.
Ну, что? Можно наконец ложиться — или подождем?
Звонок. Та-ак… Я огляделся, взял старую, пятидесятых годов, настольную лампу… Недавно кинул ее в жену — с тех пор не горит. Не жалко. Я выдернул ее из штепселя и вынес в прихожую.
Гость темнел в темноте… вытянул руку.
— Ну, ты…
— Я! Я! — Я дважды жахнул его лампой, потом захлопнул перед его носом дверь. Тишина… видимо, думает. Я включил лампу — и неожиданно она загорелась… Вот и чудо!
Я решил лечь спать и, почти заснув, услышал, как уезжает машина.
Но друг все-таки позвонил!
«Ах так! — услышав наконец его голос, взбеленился я.— Мало ему? Ну, что же! Попрошу у него сейчас в долг еще полторы сотни тысяч рублей, чтобы он понял, что такое настоящая дружба!»
Но он сказал:
— Слышал, организуется круиз по Эгейскому морю?
— Слышал. И что?
— Тебя нет в списке.
— Так я и думал. И что?
— Ну и что думаешь делать?
…А что? Раньше надо было думать, когда давали места! Каких мест только не было! «Смелый писатель»! «Смелый писатель — этот тот, который смело говорит то, что и так всем уже известно».
Вот и дошутился!
…Писатель-прогрессист, верящий в будущее,— тем более считалось, оно наступило… ведь ясно было указано: «Прикоснуться к мечте!» Прикоснулся?.. Побрезговал? Ну, о чем же жалеть теперь? Отдыхай, любимец валидола! Спи, на радость людям!
…Правда, когда приезжал организатор круиза, Урман, он заходил, и я даже, напившись, подарил ему мне не нужный
— Перезвоню! — не дождавшись вразумительной моей речи, рявкнул мой друг и повесил трубку.
Не то что поверить — я даже представить не мог, что где-то сейчас существует лето и имеет какое-то отношение ко мне. Сидя в валенках, душегрейке, я тупо смотрел в заледенелый двор. Снова задребезжал звонок. Я медленно поднял трубку.
— Собирайся! — рявкнул мой друг.
Новые, незнакомые города, о которых столько слышал и мечтал, любят появляться неожиданно, как бы ни с того ни с сего выскакивать из холодной мглы, причем в неожиданном ракурсе, как бы раскинувшись домиками по вертикальной стене,— самолет заходил на посадку, ложился на крыло.
У москвича, сидящего передо мной, вдруг пронзило лучом солнца ухо, оно стало рубиновым и прозрачным.
— Афины! — выдохнул обладатель уха, прилипнув лбом к иллюминатору. — Афины!
Как всегда после приземления, все казалось фильмом без звука: уши после посадки еще не откупорились.
Утыканный мачтами яхт берег от Афин до Пирея. Плоские, как ступени, крыши, поднимающиеся на холмы. Серое небо и — вдоль шоссе — сплошные деревца с темно-зелеными глянцевыми листьями и ярко-желтыми мандаринами — их едва ли не больше, чем листьев.
Наш теплоход — «Мир ренессанса». Греческая команда и писатели более чем из ста стран вылезают из автобусов, поднимаются вдоль борта по наклонному трапу, выкрашенному в сине-желтые греческие цвета. Маршрут: из Афин по Эгейскому морю, через Дарданеллы, Босфор в Черное, в Одессу, обратно в Стамбул, потом в Измир, в Салоники, в Афины, из Афин — в Дельфы.
Нам с другом досталась шикарная каюта наверху, с огромным окном на палубу… «Досталась»! Ему — досталась! Мой друг честно завоевал высокое свое нынешнее положение: он был и смелым писателем, и писателем-победителем, торжествующим победу… моих циничных сомнений он не признавал и лавры свои выстрадал честно. А я, как всегда, подсуетился, оказался в лучшем месте в лучшее время — это приспособленчество еще скажется на моем даровании, скажется… но значительно позже.
— Давай. Быстро! — проговорил мой друг, чувствуя себя, естественно, главным.
— Счас.— Я расстегнул свой чемоданчик. Чемоданчик-то был крохотный, но в нем удалось создать давление около десяти атмосфер. Вещи как бы взрывом раскидало по всей каюте.
— На полюс, что ли, собрался? — пробурчал мой друг.
Он честно заслужил свои лавры. Он верил, что будет жара!
Главный салон оказался, естественно, возле нас. Под его уходящими вдаль зеркальными сводами уже бурлила толпа. Заграница узнается по запахам, и я с наслаждением погрузился в них: сладковатая пахучая жвачка, медовейший табак, тонкие, словно серебряные, пряди дыма уже струились по салону. Я рухнул в огромнейшее кресло. Порядок!