В гостях у турок

Лейкин Николай Александрович

Глафира Семеновна прислушивалась къ ихъ разговору, но не поняла, въ чемъ дло. Она думала, что она детъ въ Константинополь, и видла, что пароходъ направляется къ европейскому берегу.

И вотъ пароходъ присталъ уже къ пристани европейскаго берега.

— Слава Богу! Наконецъ-то вернулись въ Константиноноль, — говорила Глафира Семеновна и начала спускаться съ верхней палубы, прибавляя:- И ужъ сегодня я изъ квартиры ни ногой. Буду укладываться, чтобы завтра ухать было можно.

— Глаша! Глаша! Постой! — остановилъ ее мужъ. — Это не Константинополь, а другая пристань.

— Какъ другая пристань? — вскинула она на

мужа удивленные глаза.

— Это пристань Ортакей, мадамъ-сударыня, — досказалъ ей армянинъ. — Вонъ по-французскому вмст съ турецкимъ и написано на пристани, что Ортакей, — прибавилъ онъ. — Тутъ жиды живутъ.

— Но на кой-же шутъ намъ Ортакей, если мы похали въ Константинополь!

— Глаша, Глаша! Вдь мы не въ Константиноноль похали, — сказалъ Николай Ивановичь. — Выходя давеча изъ дома, мы условились, что посл Скутари по Босфору до Чернаго моря прокатимся, — вотъ мы теперь къ Черному морю и демъ. Къ нашему русскому Черному морю! У насъ и билеты такъ взяты.

— А, такъ ты такъ-то? Но вдь я сказала, чтобы въ Констан…

— Но вдь по Босфору-то ты, все равно, общалась, — вотъ мы и взяли билеты по Босфору до Чернаго моря и обратно. А ужъ Константинополь теперь позади.

— Хорошо, хорошо, коли такъ! Я теб покажу! — еле выговорила Глафира Семеновна, слезливо заморгала глазами и опустила на лицо вуаль.

ХСІІ

Пароходъ направлялся опять къ Азіатскому берегу и, приблизясь къ нему, шелъ вблизи отъ него, такъ что съ палубы было можно разсмотрть не только пестрыя постройки турецкихъ деревушекъ, расположенныхъ на берегу, но даже и турецкихъ деревенскихъ женщинъ, развшивающихъ на веревк для просушки пеленки и одяла своихъ ребятишекъ. Эти деревенскія турчанки были вовсе безъ вуалей и, попирая законъ Магомета, смотрли во вс глаза на прозжавшихъ на пароход мужчинъ, показывали имъ свои лица и даже улыбались.

— Глаша! Смотри, турецкія бабы съ открытыми лицами, указалъ Николай Ивановичъ жен на женщинъ.

— Можешь обниматься самъ съ ними, пьяница, а я не намрена, — отрзала Глафира Семеновна слезливымъ голосомъ и не обернулась.

— Охъ, ревность! Сказала тоже… Да какъ я съ ними съ парохода-то обнимусь?

— Ты хитеръ. Ты три раза меня надулъ. Можетъ быть, и четвертый разъ надуешь. Безстыдникъ! Напали на беззащитную женщину, надули ее пароходомъ и неизвстно куда силой везете.

— По Босфору, мадамъ-барыня, веземъ, по Босфору, чтобы турецкаго житье теб показать, дюша мой, откликнулся армянинъ и прибавилъ: — Гляди, какой видъ хороши! Тутъ и гора, тутъ и кипарисъ, тутъ и баранъ, тутъ и малчикъ, тутъ и кабакъ, тутъ и собака. Все есть. А вотъ и турецки ялисъ. Ялисъ — это дачи, куда лтомъ изъ Константинополь богатаго люди дутъ.

Пароходъ присталъ къ пристани Кандили. На крутомъ берегу высились одинъ надъ другимъ хорошенькіе маленькіе пестрые домики, утопающіе въ бломъ и розовомъ цвт вишневыхъ кустовъ и миндальныхъ деревьевъ.

У пристани на пароход перемнились пассажиры: одни вошли, другіе вышли. На палуб появилась турчанка подъ густой вуалью. Она окинула палубу взоромъ, увидала Глафиру Семеновну и тотчасъ помстилась рядомъ съ ней на скамейк.

— Глаша! Поговори съ ней. Можетъ быть, она по французски уметъ, — опять сказалъ супруг Николай Ивановичъ.

— Можешь самъ разговаривать, сколько влзетъ! былъ отвтъ.

— Мн неудобно.

Тутъ турки на палуб.

Однако, Николай Ивановичъ, курившій папиросу за папиросой, мало-по-малу приблизился къ турчанк, постоялъ немного, потомъ приподнялъ шапку и, указывая на свою папиросу, спросилъ:

— Ву пермете, мадамъ?

— О, же ву занъ при, монсье, — откликнулась турчанка, къ немалому удивленію всхъ.

— Мерси, еще разъ поклонился ей Николай Ивановичъ и покачнулся на хмльныхъ ногахъ.

— Пьяная морда! — бросила мужу привтствіе Глафира Семеновна.

— А вотъ хоть и пьяная, а все-таки съ турчанкой поговорилъ, а ты нтъ! похвастался мужъ. — Поговорилъ… И сегодня-же вечеромъ напишу Василью Кузьмичу письмо, что такъ, молъ, и такъ, съ настоящей турчанкой изъ гарема разговаривалъ. — Комъ се агреабль… ле мезонъ… — снова обратился онъ къ турчанк, похваливъ видъ, открывающійся на берегу.

Но вдругъ съ противоположнаго конца палубы послышался гортанный выкрикъ. Кричалъ какой-то старикъ турокъ въ феск, чистившій себ апельсинъ. Слова его относились съ турчанк и, по выкрику ихъ и лицу турка можно было сообразить, что это не ласковыя слова, а слова выговора. Турчанка тотчасъ-же сконфузилась и отвернулась отъ Николая Ивановича. Карапетъ тотчасъ-же подскочилъ къ Николаю Ивановичу и сказалъ ему:

— Ага! Попался, дюша мой! Вотъ и теб досталось, и турецкаго дам досталось.

Тотъ опшилъ.

— Да разв онъ это мн?

— И теб обругалъ, и ей обругалъ, дюша мой, эфендимъ.

— За что?

— Ты не смй съ турецкаго дама разговаривать, а она не смй отвчать. Вотъ теперь и сълъ турецкаго гостинцы.

— А какъ-бы я рада была, еслибы этотъ старикъ турокъ тебя побилъ! — проговорила Глафира Семеновна. — Да погоди еще, онъ побьетъ.

— Да что-же, онъ мужъ ея, что-ли? Неужто я на мужа напалъ? — спросилъ Николай Ивановичъ Карапета.

— Зачмъ мужъ? Нтъ, не мужъ.

— Такъ, стало-быть, дядя или другой какой-нибудь родственникъ?

— Ни дядя, ни родственникъ, ни папенька, ни ддушка, а совсмъ чужаго турокъ, но только такого турокъ, который любитъ свой исламъ.

— Такъ какъ-же онъ сметъ постороннюю женщину ругать или длать ей выговоры?

— О, дюша мой, эфендимъ, здсь всяки турокъ турецкаго дама ругать можетъ, если эта дама разговоры съ мужчина начнетъ, — отвчалъ Карапетъ.

— Какое дикое невжество! — пожалъ плечами Николай Ивановичъ. — Вотъ азіятщина-то!

Турокъ не пронялся. Съвъ апельсинъ, онъ опять принялся кричать на турчанку.

— Вотъ онъ опять ее ругаетъ, перевелъ Карапетъ. — Ругаетъ и посылаетъ, чтобъ она шла въ дамская каюта, въ сервизъ-гаремъ.

Турецкая дама, выслушавъ выкрики старика-турка, какъ-то вся съежилась, поднялась съ своего мста и стала сходить съ верхней палубы внизъ.

Пароходъ снова, перерзавъ наискосокъ Босфоръ подходилъ къ европейскому берегу. На берегу, у самой воды, виднлась старая, грязная, деревянная пристань на сваяхъ, съ будкой кассира, надъ которой разввались лохмотья турецкаго флага. На пристани, среди ожидавшей уже пароходъ публики, стояли оборванцы-сторожа въ линючихъ фескахъ, повязанныхъ по лбу бумажными платками, съ концами, свсившимися на затылк. А надъ пристанью высилась красивйшая въ мір панорама самыхъ причудливыхъ построекъ, перемшанныхъ съ темною зеленью кипарисовъ и красующеюся посредин небольшою блою мечетью съ минаретами.