В холодной росе первоцвет. Криминальная история

Сьон

Отец тогда попросил меня сходить за молоком. Это был основной продукт питания змей, которых он держал в стальной бочке в обувном шкафу слева от двери в ванную – мы жили тесновато. От молока змеи становились вялыми, и ими было легче манипулировать. Сам я к тому времени уже бросил пить молоко – насмотрелся, как оно действовало на существ низших, хотя и более опасных, чем я.

Короче, иду я, значит, в местный магазин, что через пару кварталов на углу и где можно купить все, что требуется чернокожей семье, то есть кукурузу и фасоль. И вот, когда я уже собрался войти внутрь, мимо проехали какие-то белые пацаны на черном “Плимуте”. Это было редкое зрелище для нашего Нигертауна – его так прозвали в честь ручья Нигер, он течет прямо посередине главной улицы Брук-роуд, которую по чьей-то странной прихоти оставили без покрытия. По крайней мере, так объяснил

мне отец, когда я спросил его о названии нашей части городка.

Ну, так или иначе, а в тот момент я не видел ничего, кроме шикарного авто, ведь, как и все мальчишки, был помешан на машинах, и даже не задался вопросом, с чего это вдруг белым школьникам разъезжать по нашему Нигертауну? В общем, зашел я в магазин и купил то, что мне поручили: семь пинт молока, а также трижды по три дюйма свиных шкварок – за то, что выполнил поручение. Я обожаю свиные шкварки, очень надеюсь, что их можно купить в Исландии. Когда же я снова вышел на улицу, пацаны уже объехали квартал кругом, обзывая по пути пожилых женщин и присвистывая вслед тем, что были помоложе, харкая на стариков и швыряясь орехами в детишек. Хочу специально отметить, что обо всем этом я узнал позже, так что их поведение не имеет никакого отношения к тому, что там между нами произошло.

Итак, стою я на тротуаре, довольный жизнью, жую свои шкварки, а пацаны выходят из машины и окружают меня. Они, похоже, в приподнятом настроении, ну и я тоже.

Я протягиваю им пакетик с лакомством:

– Здоров! Шкварки будете?

И тут они на меня набросились. А я сделал то, что обычно делал, когда на меня набрасывались: просто стал отшвыривать их от себя. Не хотел причинять им вреда, понимаешь? Такое у меня было воспитание. И так продолжалось до тех пор, пока не пришло время спешить домой. Мой отец терпеть не мог проволочек, строгий мужик – где был он, там проволочек в помине не было. А пацаны-то уже обозлились. Тогда я поднял сумку с молоком над головой и сказал:

– Так, ребята, змеи уже проголодались.

Это им совсем не понравилось. Может, им показалось, что я их как-то принизил, задрав кверху сумку? Но я, естественно, не собирался выпускать ее из рук. И тут они начали хватать все, что попадалось им под руку, – куски труб, битые бутылки… Я уже точно не помню что, понимаешь? Короче, я был вынужден отложить сумку в сторону.

Все, больше ничего и не потребовалось. Но, когда я завалил всех пацанов на землю и, собственно говоря, не знал, что делать дальше, тогда я увидел на тротуаре пожилого мужчину. Он был так великолепно одет, что я тут же уверился: мне сейчас влетит по полной.

Это был мой благодетель.

* * *

Энтони Браун замолчал, ожидая, что мой отец как-то отреагирует на его рассказ. А отец заснул, так как не понимал по-английски ни слова. Темнокожий рассказчик вздохнул, взял из его рук шляпную картонку и поставил ее на верхнюю койку. Затем рывком поднял отца на ноги:

– Так не годится, приятель, совсем не годится!

От таких перемещений Лео пришел в себя, но, прежде чем он успел запротестовать, Энтони забросил его себе на плечо и так и пошел: из каюты в коридор, вдоль по коридору, из коридора – в другой, вверх-вниз, туда-сюда, пока наконец не добрался до кают-компании. Там уже вовсю отплясывал народ, зал был богато украшен воздушными шарами и таким замысловатым переплетением красных, белых и голубых бумажных цепочек, что это смахивало на кишки синего кита. На стене, прямо над длинным столом капитана, висел портрет мужчины с пышными седыми бакенбардами [6] . Над портретом был растянут транспарант с надписью от руки: 17 ИЮНЯ 1944 г. [7]

6

Имеется в виду Йон Сnгурдссон (1811–1879), политический деятель, возглавлявший борьбу исландцев за независимость. Его заслугой, в частности, стало возрождение Aльтинга (исландского парламента) в 1844 году и обретение Исландией ограниченного самоуправления с утверждением конституции в 1874 году. В Исландии Йон Сигурдссон повсеместно известен как президент Йон, хотя президентом в общепринятом смысле он не был. Жил и работал в Дании. День независимости Исландии отмечается в день его рождения, 17 июня.

7

День провозглашения Исландской Республики.

На подмостках у танцплощадки играл оркестр. В толпе празднующих толкался мужчина в костюме обезьяны и спрашивал всех подряд: “Ну как я был, ничего?” “Прекрасное выступление!” – отвечали собравшиеся и продолжали пить. И петь. Тут пели за каждым столом и не везде одно и то же.

Проследовав прямиком к столу капитана, Энтони сбросил с плеча свою ношу. Отец мешком шлепнулся на обитый плюшем стул рядом с коренастым прилизанным джентльменом – тенором Oли Клnнгенбергом. Тот возвращался домой в Исландию.

Подавшись вперед, тенор обратился к Лео:

– Добрый вечер, э…

Это элегантное “э”, увенчавшее его обращение, Оли Клингенберг подхватил в Вене, где у проезжих улиц и на площадях есть множество открытых кафе. Официанты там никогда не слышат, что заказывают посетители, посетители не слышат, что переспрашивают официанты, и поэтому и те и другие говорят: “Э?”

Тенор протянул Лео руку – тыльной стороной ладони вверх:

– Вы новенький здесь, на борту, э?

В этот момент Энтони случайно задел моего отца плечом, и отец стал заваливаться вперед, пока его лицо не оказалось на уровне запястья Клингенберга. Тот поспешно отдернул руку и таким образом спас беспомощного человека от позора. Губы Лео лишь слегка коснулись теноровых костяшек, прежде чем Энтони вернул его в вертикальное положение.

– Ну прям будто я папа римский! – взвизгнул тенор, отводя в сторону руку, избежавшую поцелуя, и бросив взгляд на другого соседа по столу, бывшего капитана “Мискатоника” Георга Тoрфиннсена, который тоже возвращался домой.

– Добрый вечер, молодой человек! – кивнул Георг моему отцу, а отец, в свою очередь, спросил, не видел ли тот его шляпную коробку.

Оставив вопрос без внимания, бывший капитан сделал отцу замечание: он должен быть как все здесь – в спасательном жилете, если собирается присоединиться к общему веселью.

Тут церемониймейстер объявил, что сейчас исполнят гимн Исландии, а солировать будет оперный певец.

– Ах да! Прошу прощения, э?

Как только Оли Клингенберг поднялся на ноги, в кают-компании воцарилась гробовая тишина, а когда он взошел на подмостки и занял позицию в центре, все взгляды устремились на него. Манерно поклонившись, он дал пианисту знак начинать:

О, Бог земли, земли Господь-э-э! —мы имя святое, святое поем-а-а!Вкруг солнца горят легионы веков-э-эв ореоле небесном твоем-а-а.И день для тебя – будто тысяча лет-э-э,и тысяча лет – будто день-а-а,и вечность – в холодной росе первоцвет-э-э —перед Богом ничтожная тень… [8]

8

«Гимн тысячелетию Исландии», слова Маттиаса Йохумссона, перевод Владимира Тихомирова.

Отец мой давно отключился – еще до того, как празднующие подхватили за тенором свой гимн. Ни завтра, ни послезавтра, а лишь через три дня примет их родная страна. Одних она встретит с распростертыми объятиями, другие отправятся прямиком в тюрьму, но в данный момент всех их объединяла дорога домой. И пока что их жизнь была “жизнью на борту”. А вся последующая будет эхом этой “жизни на борту”.

Но что я вдруг заладил? Мне ли об этом говорить? Ведь я даже в сознание не приходил, когда плыл между странами на судне, где был представлен срез целого человечества. И тем не менее я часто ловлю себя на том, что без конца повторяю эти три слова – “жизнь на борту”, будто в них есть что-то и для меня. Я произношу их вслух и позволяю им отдаваться в моей голове до тех пор, пока они не начинают вызывать во мне печально-сладостное ностальгическое чувство. Оно явно заимствовано из воспоминаний людей о таких моментах, когда все вокруг дружно притворяются, будто нет ничего естественнее пребывающих в постоянном движении столовых приборов или респектабельных матрон, которые расхаживают по кают-компании, шатаясь, как последние забулдыги. Да, именно – из воспоминаний о жизненных периодах, когда существует лишь два вида живых особей: зеленовато-бледный Homo terrus и просоленный Homo marinus.