В Иродовой Бездне. Книга 3

Словно теплый летний ветерок, пахнущий травами и садами, пронеслись краткие дни пребывания Левы у отца в Мелекесском районе. Память о прошлом, обо всем, что он пережил: неволя, разлука с близкими, — исчезла, и на душе было светло,

радостно.

Заботливая мать не сводила с него глаз и все угощала:

— Кушай, Лева, ты ведь такой слабый приехал, теперь поправляйся.

Отец радостно улыбался, глядя на сына, и говорил:

— Ты должен у меня поправиться, как на курорте. Ведь здесь у нас, в сельской местности, с питанием гораздо легче, чем в городе, и хлеб едим не по карточкам, а вволю.

Лева ел с аппетитом. Окна в избе широко раскрыты, слышится мычание коров, блеяние овец, доносятся запахи полыни, свежего сена.

Отец вел прием в амбулатории совхоза, свободного времени у него было мало, но как только кончился прием, он рассказал сыну и своей жене Анне Ивановне о трудном для диагностики случае заболевания одной женщины, и как он все-таки поставил правильный диагноз и ее вовремя оперировали. Лева восхищался отцом — старым, опытным медработником, которому не напрасно было присвоено в свое время звание Героя Труда.

Да, опыт необходим, — говорил Лева. — Я вот на первых порах своей медицинской работы допускал явно неправильные назначения. Вот, например, вызвали меня к одной «вольной» женщине, у нее маточное кровотечение, я ей назначил экстракт. Прихожу и говорю об этом хирургу Троицкому. Он покачал головой и велел мне немедленно привести к нему больную для обследования. При этом прочел целое поучение, что нельзя делать назначений, лечить, пока не выяснишь причины заболевания, не поставишь точный диагноз.

Верно, верно, — говорит отец и рассказывает случаи, когда ему приходилось спасать жизнь людей от неправильной тактики врачей, только что окончивших вуз и не имевших еще никакого практического опыта.

— Да, мне нужно учиться, учиться, — говорит Лева, — и я, возможно, стану ученым и сделаю много для того, чтобы оздоровить жизнь и принести добро людям.

Отец, сидя за столом, погладил свой большой лоб:

— После революции врачей не хватало, и мне несколько раз предлагали поступить в вуз и окончить его. К этому создавались все условия, но, знаешь, я, размышляя, молился и — отказался учиться.

— Почему же, папа? — с удивлением спросил Лева.

— Были три причины, — пояснил отец. — Первая: работой хотя я был и очень занят, я уделял все свободное время делу Евангелия. Я не только нес в нашей общине служение диакона, посещал духовно и телесно больных, проповедовал в собрании и участвовал в работе Средне-Волжского и потом Волго-Камского союза нашего, но также в свободное от дежурства время ездил в ближайшие села, проповедовал Христа и крестил обращенных. И сколько было благословений! Какая жизнь была. Ко мне обращались везде в селах всякие больные, и Господь давал мудрость помогать им. — Глаза отца при этом сияли особой радостью. — А если бы я стал учиться, то, конечно, не мог бы так трудиться для ближнего. — Это была первая причина — продолжал он. — Второе: я заметил, что врачи как-то дальше находятся от людей, нежели фельдшера. Врач сделал обход или прием, сделал назначения, а мы, фельдшера, выполняем эти назначения, всегда с больными, можем попросту беседовать с ними и рассказывать о Спасителе. Вот Андрей Иванович Лексин лежал у нас в железнодорожной больнице, я тогда работал там. Вижу —

человек несчастный грешник. Побеседовал я с этим рабочим, он отдался Христу, и теперь с женою радуются: вот уже сколько лет ведут чистую, трезвую, хорошую жизнь. А уверовав, он не стал хуже работать; наоборот, его всегда и везде выдвигали на заводе как примерного. И еще третья причина, которая помешала мне учиться: я должен был кормить семью, а для того, чтобы учиться, нужны средства. Благодарю Бога за то, что имею и могу как фельдшер служить людям. И здесь вот меня ценят, уважают, хотя, как верующий, в теперешнее время ни я, ни все мы не в почете.

— А я все-таки очень хотел бы стать врачом, — сказал Лева. — С Божьей помощью постараюсь доказать миру, что можно быть христианином и ученым.

В ответ на тираду отец с сомнением покачал головой:

— Едва ли дадут! Христос сказал: «Меня гнали и вас будут гнать». Нельзя совместить спокойную жизнь и ревностное служение Евангелию.

— Я это понимаю, — сказал Лева. — И не собираюсь вести спокойную жизнь. Теперь, после того, что мне довелось пережить, я знаю, что пока люди ненавидят Христа, они будут ненавидеть и нас. Но почему-то все же никак не могу расстаться с мыслью, что нужно учиться.

— Помоги тебе Бог во всех твоих стремлениях, — сказал отец. — Пусть Он Сам усмотрит все.

Разговор их был прерван: пришла медсестра и позвала отца к заболевшему трактористу.

Не более двух недель прожил Лева у отца, но так окреп, посвежел и в то же время так жаждал работать, что, несмотря на все уговоры родных остаться еще погостить, вернулся в Самару. Спустя несколько дней вернулась домой и мать. Она продолжала работать как работница-швея на фабрике и должна была заботиться о детях.

Она с сокрушением смотрела на старенькое пальто Левы, от воротника ничего не осталось, кроме подкладки: каракуль в дезокамерах перегорел и рассыпался. Купить Леве новое пальто не было средств, и мать решила перелицевать старое, а от своего ветхого пальто отпороть каракулевый воротник и пришить к Левиному.

— Мама, — сказал Лева, — все, что ты делаешь с пальто, хорошо, но не совсем. Ты покрой воротник простым сукном.

— Да это будет совсем неприлично, так не носят, — ответила она.

— А ты сделай так, — посоветовал Лева, — поверх суконною воротника пришей каракуль, а когда придут меня арестовывать, то отпорешь его — и пальто будет с суконным воротником.

— Что ты, Лева, неужели будут еще арестовывать? — воскликнула мать. — Хватит, уже насиделся!

Лева грустно улыбнулся:

— Я не хотел бы снова сесть в тюрьму, но приходится жить по принципу: «Будь готов, ко всему готов, всегда готов». И если Христос в нашей стране отвержен — Он, Который делал людям столько добра и положил Свою жизнь для спасения человечества, то и мы, Его ученики, как бы ни старались делать добро и служить ближнему, все же будем отвержены и гонимы.

Лева говорил эти слова матери, а сам в глубине души с ними как-то не соглашался: все его существо требовало правды, справедливости, не хотело мириться с этим ужасным беззаконием, что самые лучшие, честные, верные люди — искренно верующие — должны быть опозорены, оклеветаны, сравнены с мусором, который путается под ногами, и быть выброшенными из жизни. Он знал своего отца, знал многих, многих верующих, прекрасных в семьях, в своем труде, и все они были опорочены.

И он думал: «А что, если пробраться к высшему правительству, доказать, объяснить… Если бы Сталин узнал, что делается, то все бы изменилось. Ведь при Ленине этого не было».