В исключительных обстоятельствах

Ромов Анатолий Сергеевич

— Что слышно? — спросил Цутаки севших в машину.

— Вездехода Тасиро нет, — сказал Мацубара. — Самого его — тоже.

— Знаю. Что еще?

— Нашли труп официанта.

— Все?

— Нет. Впереди, километра за четыре, что-то взорвалось. Совсем недавно. Да от отеля взлетел самолет.

— Взорвалось? — удивился Цутаки. — Что взорвалось, ты не понял?

— Не знаю. Похоже на артснаряд или на очень мощную мину.

— Ладно. Посмотрим.

Цутаки дал газ, и вездеход тронулся. Значит, осталось три минуты. Машину встряхнуло, Исидзима незаметно посмотрел на часы. Две с половиной минуты. Он никогда не думал, что секундная стрелка может идти так быстро.

Что же делать? Выпрыгнуть?

Да. Выпрыгнуть после того, как стрелка сделает еще два оборота. Ничего другого он сделать уже не успеет — любое его движение тут же. насторожит задних. Выходит, что он прыгает, на лету выхватывает пистолет и стреляет в Мацубару и Таяму? Да, стреляет, потому что главное сейчас ликвидировать их. А Цутаки тем временем проезжает еще несколько метров и тормозит. Вдруг подумал: мучительно хочется жить. До боли, до звона в ушах. Жить, вдыхать воздух, слушать, как шумит море. Нет, он будет искать выход до последней секунды. До самой последней. Стрелке осталось пройти не так уж мало — сорок секунд. Целых сорок секунд. Это почти вечность, бесконечный океан времени...

Исидзима напрягся перед прыжком, но в это время Цутаки положил ему руку на плечо:

— Дорогой Исидзима-сан...

Как только «Дуглас» взревел моторами, поднялся в воздух, генерал Исидо позвонил дежурившему у входа Горо и спросил, где директор отеля.

— Не знаю, ваше превосходительство. Он вышел вместе с майором Цутаки и больше не возвращался.

— С Цутаки? — удивился Исидо.

— Да, ваше превосходительство.

— О проклятье! — не удержался генерал и бросил трубку...

Раздался глухой звук взрыва, и Мэй Ин посмотрела на небо — ей почему-то показалось, что этот звук шел оттуда. Нет, все тихо. Правда, ей почудилось, что по небу прокатилась звезда, упала, вычеркнулась из огромного сонма звезд, из искринок, бесконечно висящих в спокойном ночном небе. И Мэй Ин невольно связала падение этой звезды с непонятным ей звуком и вдруг ощутила в своем сердце страшную пустоту. Ей захотелось закричать, чтобы освободиться от этого ощущения, но губы онемели. И она осела, поняв, что означал этот звук.

Утром 13 августа «Дуглас», ведомый вторым пилотом Зайцевым, благополучно приземлился на аэродроме в Приморье. Ларионова спасти не удалось, но данные, сообщенные остальными членами группы, были использованы для составления карты срочного развертывания посадочных площадок для транспортной авиации 12-й воздушной армии. К исходу 13 августа, используя крохотные клочки земли для посадки, летчики перебросили танкистам все необходимые горючесмазочные материалы, еду и боеприпасы. В тот же день 6-я гвардейская по приказу командующего фронтом повернула на юг и начала успешное наступление на Мукден, Чанчунь, Туцюань, Таоань, овладела этими городами, а затем, в ходе боевых действий, — Порт-Артуром и Дальним.

Исход войны был решен. До безоговорочной капитуляции Японии оставалось 9 дней.

Сразу же после приземления капитан Гарамов сдал встретившим его представителям штаба фронта полученные от Исидзимы бумаги и шкатулку. Списки агентуры и бриллианты оказались подлинными. В конце списка, в углу последней страницы, было написано два слова по-русски.

После изучения материалов, полученных из Харбина, Чанчуня и Дальнего, группа под руководством майора Водорезова выяснила: Исидзимой был некто Буйнаков, появившийся в Маньчжурии еще в начале 1917 года, сразу после Февральской революции. Происхождение — из разночинцев, учился в Петербургском университете, изучал японский язык. Воевал на германском фронте, был ранен и отправлен в тыл. Февраль застал его на Дальнем Востоке. Буйнаков жил сначала в Харбине, потом, в Дальнем, переменил несколько профессии. Документы подтвердили главное — связей с белоэмигрантскими

организациями Буйнаков не имел, хотя те не единожды пытались его завербовать. Затем Буйнаков исчез. Исидзима, японский подданный, появился в Порт-Артуре вскоре после этого.

На основании имеющихся данных группа сделала вывод: опасаясь мести белоэмигрантов, Буйнаков стал Исидзимой. Ему удалось стать директором «Хокуман-отеля», разбогатеть, но, судя по его действиям, Буйнаков оставался патриотом своей Родины.

Водорезов снова достал из ящика стола списки агентуры, полученные от Исидзимы через Гарамова. Еще раз вгляделся, прочитал в углу последней страницы мелким почерком написанное наспех: «Для Родины» — всего два русских слова. Подумал: за этими двумя словами стоит чья-то жизнь. И вряд ли он сможет разгадать ее до конца, как бы ни пытался. Почему-то на ум пришло чье-то изречение: «Чтобы что-то создать, надо чем-то быть». Да, вот именно, подумал он, Буйнаков был и остался среди врагов Советской России патриотом своей Родины.

Владимир Рыбин

САМОРОДОК

В этой колонии все было серое — серые бараки, серая земля между ними, серые заключенные, каждое утро молчаливой колонной уходившие на работы и вечером возвращавшиеся к своим трехэтажным нарам. Все краски словно бы были вытеснены за проволочный забор. Там, за забором, бушевала тайга — густо зеленели разлапистые тисы, золотистые сосны, яркой белизной стволов выделялись березы. Чего только не было в этой тайге! Казалось, природа забыла об извечном распределении растительности по климатическим поясам и перемешала все — северные лиственницы и южные лианы, мягкие бархатные деревья и кряжистые кедры, тенелюбивые ели и солнцелюбивые дубы. А в колонии не росла даже трава. Прежде она, конечно, росла и здесь, но привыкшие к буйству таежных кустов и трав заключенные не замечали ее меж бараков, не жалеючи перетирали ребристыми подошвами больших арестантских чеботов, сделанных из автомобильных покрышек. И трава исчезла, обнажив сухую, окаменевшую на солнце почву.

Здесь всегда стояла тишина. Днем заключенные были на работах, а вечером, намаявшиеся на лесоповале, они засыпали, едва добравшись до своих нар. Только дважды в сутки, утром и вечером, начинал звенеть серый громкоговоритель, висевший на сером столбе возле караулки, и зычным голосом выкрикивал команды и распоряжения, пугая ворон, соек и прочую таежную мелочь.

Был полдень. Под столбом на сером вытертом чурбаке сидели два человека — здоровый парень с черными зубами чифириста и широко расставленными руками борца и хилый мужичонка с лицом, заросшим до такой степени, что маленькие глаза его, зажатые между низко надвинутой шапкой и поднявшейся до щек бородой, сверкали словно из амбразуры. Перед ними стояли носилки с мотками проволоки и веревок.

Солнце припекало, но они не снимали ни шапок, ни телогреек, парились, привыкшие к неписаному закону: что на тебе, то твое. Сидели и молчали, ждали, когда выйдет конвоир и поведет их с носилками через тайгу, через болота и мари к тому пятачку, где на новой лесосеке строились новые бараки и куда этой осенью должна была перебраться вся колония.

Впрочем, это была вовсе и не колония, а так — «огрызок колонии», как выразился однажды начальник их подразделения Дуб, получивший эту кличку за фамилию Дубов и за вид свой, коренастый и угловатый, как у старого дуба. Сама колония находилась далеко, а это место называлось странным словом «командировка». Видно, потому, что кочевало, перебивалось от одного лесного массива к другому.