В исключительных обстоятельствах
Шрифт:
— А это не мораль, — все так же задумчиво сказал Сизов. — Это правда. Тебе вот золотишко покоя не дает, а по мне хоть бы его и вовсе не было. Касситерит — это олово и прежде всего олово. Но дело не только в касситерите. В этих горах и вообще в этом краю сказочные богатства. Уголь, железная руда, медь — чего только нет. Немало здесь найдено, а что предстоит — дух захватывает... Ломоносов когда-то говорил: «Российское могущество будет прирастать Сибирью». Гениальное предвидение. Совсем немного пройдет времени, и приедут сюда люди...
— Зэки, — ехидно подсказал
— Люди, — повторил Сизов. — И встанут большие города, пролягут железные дороги. В сопках встанут горно-обогатительные комбинаты, а на этом самом месте, вот тут, на берегу озера, будет построена набережная, и на ней, как на всех набережных мира, будут играть ребятишки. И люди будут приходить сюда любоваться озером...
Красюк слушал и дивился. Задремывал. Чудилось ему, что идет он по широкой набережной, а вокруг, за озером, впереди и сзади, вместо сопок, как терриконы, высятся горы из чистого золота, бери — не хочу. Он побежал к одной из таких гор, чтобы набить карманы дармовым золотишком, но тут откуда-то вывернулся Сизов, погрозил пальцем, как нашкодившему ученику:
— А что ты сделал для общества?
Красюк кинулся к другой горе, но из-за горы вышел милиционер.
— А откуда ты пришел? — спросил милиционер.
— Оттуда. — Красюк махнул рукой куда-то в сторону, собравшись по привычке сыграть дурачка.
Милиционер посмотрел в ту сторону и вдруг заревел страшно, по-медвежьи.
Красюк вскочил с противной дрожью во всем теле. Ночь была темная, как вчера, — ни луны, ни звезд. Сизов суетился возле костра, валил в огонь охапки сучьев. А за черной стеной леса, совсем близко, как и вчера, свирепо ревел медведь, скрипел когтями, драл сухую кору.
— Повадился, — сказал Сизов. — Теперь не отстанет.
— Чего ему надо?
— Поди пойми. Может, нашего кабана учуял, а может, просто так хулиганит.
— Уходить надо.
— Не получится, если уж повадился. За нами пойдет.
— Чего ж делать-то?
— Одно остается — напугать.
Они кричали и хором и по отдельности, сердито и уверенно кричали, чтобы не выказать голосом страха: звери отлично понимают, когда их боятся. Но медведя эти крики не очень пугали. Пошумев в лесу, он, как и вчера, сам по себе затих, исчез, не показавшись на опушке.
— Чем его напугаешь?
— Какой-нибудь внезапностью. Утром подумаем. Спи пока.
— А если он снова?
— Не придет. Похулиганил — и довольно. Медведь норму знает.
Утром они осмотрели лес, нашли исцарапанную медведем сосну. Похоже, что медведь был громадный: до верхних царапин даже Красюк рукой не доставал.
— Чем его напугаешь, такого здорового?
— А как говорил гражданин Дубов? Нет человека, к которому нельзя было бы подобрать ключик.
— Так то человека.
— Попробуем применить это к медведю. Его ведь главное — ошеломить. Если догадается о засаде — не испугается. Неожиданность — вот что нужно. Скажем, только он начнет дерево царапать, а тут ему колом по башке...
— Вот ты и давай стереги его с этим колом...
— Погоди, кажется, придумал, — сказал Сизов, осматривая
Он долез до первого сука и стал подрезать его сверху. Резал долго, старательно. Когда дорезал до середины, попросил кинуть веревку, привязал ее к концу ветки и спустился на землю.
— Что удумал? — спросил Красюк.
— Счас увидишь.
Он потянул за веревку и надломил сук так, что он расщепился вдоль.
— Теперь вот что сделаем: привяжем камень побольше, подтянем его, захлестнем веревку вокруг ветки, проденем в расщепленное место, чтоб зажало, и обрежем конец.
— Ну и что?
— Если потянуть за надломленную ветку, конец веревки выскользнет и камень упадет.
— Ну и что? — снова спросил Красюк.
— Как только медведь начнет царапать сосну, мы потянем за ветку. Камень свалится медведю на голову, с ним случится медвежья болезнь, он убежит и больше не вернется. Верное средство.
— Медвежья болезнь?
— Не слыхал? Другими словами, медведь наложит в штаны.
— Как бы нам не наложить. Хотел бы я знать, кто потянет за ветку?
— Если ты боишься, то я это сделаю. Привяжу к ветке веревку, отойду сколько можно и буду ждать.
— А если он тебя найдет?
— Думаешь, он нас возле костра найти не мог? Боялся. Хулиганы, они ведь все трусливые.
— Не нравится мне это.
— А ты всегда делаешь только то, что нравится?
— Давай хоть вместе затаимся.
Этого Сизов не ожидал. Что-то, видно, надломилось в Красюке, если заговорил о товариществе...
— Не надо, Юра, вдвоем затаиться труднее. Ты, как вчера, спи на своем месте...
Но Красюк в следующую ночь уснуть не мог. Полежал на ветках, запахнув от комаров голову телогрейкой и прислушиваясь. Тишина стояла плотная, и даже ветра, обычно шевелившегося в вершинах деревьев, теперь не было. Но тайга, как обычно, шуршала, стрекотала, вскрикивала различными голосами. Громче всех хохотал филин. И казалось Красюку, что филин хохочет над ним, запутавшимся в тайге, как и в жизни, напрасно мечтающим о богатой развеселой жизни. В этой ночной угрюмости леса, наедине с самим собой, ему вдруг стало совершенно ясно, что не будет у него богатства, потому что даже если и вынесет и продаст золото, то быстро спустит деньги, какие бы они ни были. Не умел он копить деньги, даже просто хранить не умел, это он знал за собой совершенно точно. И уж конечно не будет веселья. Какое веселье, когда за спиной неотбытый срок? Да еще побег? Рано или поздно застукают — и опять пайка на лесоповале.
— Нич-чего! — со злостью сказал Красюк. Он встал и подсел к костру, подкинул веток для дыма. — Ничего. Хоть денек, да мой.
И снова мелькнула предательская мысль: до этого дня надо еще добраться. Он пожалел, что не расспросил о дороге на случай, если медведь все-таки найдет Сизова. Если это случится, куда идти, в какую хотя бы сторону? От этой мысли ему стало страшно. Темень кромешная, хохот этого проклятого филина и это одиночество у костра нагнали на него такую тоску, какой он не испытывал и в самые черные свои дни.