В иудейской пустыне
Шрифт:
Я уже уразумел, что Израиль — страна дешевых решений. Это логически вытекало из его (ее) истории с географией; из русской пословицы голь на выдумки хитра. Моисей, по еврейскому анекдоту, потому сорок лет водил свой народ в пустыне, что искал единственное на всем Переднем Востоке место, где нефти нет. В тучной земле разве явится на свет Иеремия?.. Весь район Гило был застроен недорогими трех-, четырех- и пятиэтажными домами, облицованными светло-кремовым иерусалимским камнем, — не привычными европейскими, а явственно вобравшими в себя Восток; выполненными в одном стиле, но не повторявшими друг друга, не без некоторой выдумки, с разнообразными балконами, галереями, аркадами. Молва говорила, что на каком-то мировом конкурсе дешевой застройки этот проект будто бы первое место завоевал. Квартиры в домах преобладали трехкомнатные, с крашеными стенами и плиточным полом, с невысокими потолками, тесноватые. Я хорошо разглядел их в гостях у наших новых знакомых из числа уже вставших на ноги: у Могилевских, Зусманов и других, а больше всего — у Саши Шипова. Он как раз переезжал из пещеры 84/23 центра абсорбции на улицу а-Гафен в верхнем Гило (квартира 9,
Перетаскивание мебели шло в центре абсорбции беспрерывно: то кто-то получил багаж из России, то кто-то купил кровать или продал сервант. Рабочая сила была под рукой: односельчанам не откажешь. Я, во всяком случае, откликался всегда — и через год или полтора сильно повредил себе спину, помогая затаскивать в одну из пещер пианино. Иной раз что-то отдавали бесплатно. Знакомая Риты Шкловской по имени Хагит (в переводе: праздничек) предложила нам даром свой старый шкаф, а жила она у чорта на куличках, на улице Шломо-бен-Йосеф в районе Тальпиот-Мизрах. Никогда бы нам этого шкафа не видать, если б не помощь знакомых автомобилистов.
Одно из дешевых и чисто израильских решений сейчас стало рутиной во всем мире, а в ту пору изумляло. При тамошней жаре траву нужно поливать ежедневно. Вся трава, каждый ее клочок — поддерживается искусственно. Вручную поливать немыслимо; не хватит рук и денег, даже при дешевом израильском труде. Что делать? Придумали брызгалку, вертящуюся под напором той самой воды, которая к этой брызгалке поступает. Ошеломляюще просто, и как остроумно!
У меня иврит продвигался плохо, у Тани — и того хуже. Беспокойная, многоплановая и нервная жизнь, полная неопределенность в будущем — учебе не способствовали. Мы почти всё время были на людях. Досуга не случалось. На подготовку к урокам не хватало времени. Начать говорить мешала дикая застенчивость, понятная только тому, кто дорожит правильностью речи, вынесенной из моноязычной среды. Выходцы с окраин империи, из Прибалтики, Львова, с Кавказа опережали рафинированных интеллигентов из столиц. Об иностранцах с Запада и говорить нечего: многоязычье для них было естественным состоянием. Перегруженность специальными знаниями тоже скорее мешала в освоении нового языка. Эфиопы по этой части легко опережали белых. Откуда в Израиле эфиопы? Из древности; из эпохи царя Соломона и царицы Савской; приехали недавно, а иудаизм приняли в незапамятные времена, когда еще и христианства не было. Цветом кожи они, казалось бы, наглядно возражали тем, кто упрекает израильтян в расизме. Занятно, что у иных эфиопов я сам видел вытатуированный и не полностью выведенный крест на теле, а то и на лбу: то есть они уже и христианами успели побывать, но всё-таки не отвергались этой землей и этим народом. А йеменцы? Там, в Йемене, в Теймане (помните фамилию шахматиста: Тайманов? вот она откуда) иудаизм какое-то время был государственной религией… он вообще шел красной нитью вдоль торгового пути через Хиджас в Индию — совершенно как на севере, вдоль пути из варяг в греки. Вдоль аравийского пути сложился ислам; Магомет сперва себя еврейским пророком воображал; вдоль пути из варяг в греки возникла Русь…
Один раз и к нам в пещеру пришел эфиоп в кипе, представлявший какое-то общество или движение.
— What language do you prefer? — спросил он меня. То есть он готов был со мною говорить и на иврите, и по-английски… а может, и по-французски? Задним числом отвечаю ему: Russian, please. Остроумие на лестнице. А тогда я от неожиданности глаза вытаращил — как тот пьянчужка из советского анекдота, изумлявшийся на негра: «Обезьян, а разговариваить!»
С Таней тоже была смешная история. Она с Лизой шла по улице Яффо на рынок Махане-Егуда в центре Иерусалима. Подходит человек и говорит что-то. Таня, не вслушиваясь, выдает заученную фразу:
— Слиха́, ани́ ло медабе́рет иврит маспи́к. (Виновата, я недостаточно говорю на иврите.)
Человек отстает, а Лиза смотрит на мать с нескрываемым изумлением и сообщает ей:
— Мама, да ведь он спросил тебя: Do you speak English?
Незачем говорить, что невыученный иврит день за днем вытеснял из наших бедных голов плохо выученный английский.
Из ульпана я вынес, в сущности, не столько иврит, сколько образ нашей учительницы Михали. Вот уж кто, казалось мне, представлял свою страну. Сабра (местная уроженка), стройная, лет 35-ти, суровая и чуть грубоватая, невероятно свободная, с никотиновым лицом, она соединяла в себе Восток и Запад. Мне казалось, Востока в ней больше, чем Запада. Сужу об этом вот по чему: я был поражен, узнав, что ее фамилия — Вайнштейн. Я чуял, что у Михали за плечами нешуточные испытания — как почти у всех настоящих израильтян, для которых длящаяся десятилетиями война — рутина. Мне очень хотелось познакомиться с нею ближе. Я позвал ее в гости (было это в ее фиате, она вызвалась подбросить меня до почты); она ответила (на иврите) почти невежливо:
— А на каком языке мы будем разговаривать?
Я к этому времени уже пять месяцев занимался ивритом, точнее, ходил в ульпан. Неправедная обида на то, что иврит мне не дается, застыла у меня на физиономии, как маска. Я попросил Михаль остановить машину и вылез — в бешенстве и чуть ли не в слезах.
«ЭТИ ЖЕНЩИНЫ»
Макс Вебер в своих штудиях о протестантстве и капитализме говорит в пользу гастербайтерства: «Можно считать установленным, что самый факт переезда на работу в другое место является одним из наиболее мощных средств повышения производительности труда…»
Переведем это замечательное наблюдение в другую область, биологически не менее важную. В новой обстановке человек наэлектризован на любовь в гораздо большей степени, чем в привычной. Оттого-то так много браков распадается в эмиграции. Новая среда сулит небывалые радости, по силе не уступающие самым ранним, детским и юношеским. Перед человеком — величайшее искушение: вернуть молодость, и не как-нибудь, а во всеоружии опыта. (Говоря: человек, я, не подумайте дурного, и женщину тоже имею в виду, хоть злые языки и утверждают, что она — друг человека.) Молодость уже и возвращена — тем простым фактом, что ты в новой обстановке неопытен, как юноша, как ребенок. Если человек при этом не стар и не лишен творческого инстинкта, нужны очень сильные защитные средства. Опасность подстерегает на каждом шагу.
Что было моим щитом? Потребность в устоях, тяга к цельности, пропущенная через русское слово. Чувство, родственное религиозному. «На время — не стоит труда». Священное писание русского интеллигента помогало тем, что его меристема проходила через мое сердце: я сочинял. Были стихи, написанные кровью (неважно, удачные или нет). И были слова, произнесенные всерьез, предположительно — навсегда (когда произносились, верилось, что навсегда). Была потребность оставаться последовательным во всем, в том числе и в любви. Я точно знал, что жить — ни с одной женщиной не смогу, что Таня стала частью меня самого. Но внутренний мир было непросто, даже мучительно согласовывать с внешним. Ужас моего положения удесятерялся тем, что я, в свои 38 лет, женщинам нравился. Особенно — пока был нов, был оттуда. Новый человек в устоявшейся среде не только несет дополнительный заряд любовного электричества, но и невольно индуцирует его у окружающих. Новый человек, по силе воздействия, не то же самое, что новая среда, но всё же катализатор. А израильские женщины, не мне вам говорить, сударыня, вообще очень свободны и раскованы, ханжеству не подвержены. Для большинства из них половая близость — отнюдь не космический акт, не «дивный сплав миров, где часть души вселенской рыдает, исходя гармонией светил», а дело житейское. Большинство относится к этому просто, очень современно (из чего было бы опрометчивостью заключить, как делают иные российские завистники, что среди израильской молодежи и в израильской армии царит разврат). Израиль — страна, где все — братья и сестры, а при этом инцеста — нет. Конечно, русский интеллигент из сочинителей мог бы вспомнить, что у Александра Блока только влюбленный достоин имени человека. Это как раз возражение Лермонтову, оно читается так: на время-то — лучше всего. Проспер Мериме тоже тут со своей подсказкой: «Они сошлись, соединили руки и несколько минут стояли, задыхаясь и дрожа, охваченные тем острым волнением, за которое я отдал бы сто лет жизни философа». Долой философию! Теория суха, а древо жизни пышно зеленеет. Короче говоря, первые месяцы в Израиле были для меня, в некотором роде, пыткой и кошмаром.
Л.Ф. (назовем ее так) и ее муж, из пещеры 84/36 центра абсорбции, программисты, получили ссуду на открытие собственного дела, сняли квартиру под офис в верхнем Гило (432/48) и закупили оборудование: новейшие компьютеры, от одной мысли о которых у меня голова шла кругом. Программистом я был средней руки, но всё же любил это дело, программировал для советских машин эпохи мезозоя и даже с ними, этими динозаврами, умудрялся некоторую радость получать. Я всё еще был диковинкой в центре абсорбции; народ вокруг меня бурлил и клокотал; люди, страшно вымолвить, оспаривали друг у друга мое внимание — как у монарха… вот если б мои стихи таким спросом пользовались! Неудивительно, что на мою просьбу показать мне эти компьютеры Л.Ф. с готовностью откликнулась и повела меня в этот еще не открытый офис. Там, вдосталь налюбовавшись на технику (и поняв, что мне пришлось бы изрядно потрудиться, чтобы ее освоить… потому что и о рабочем месте у Л.Ф. и ее мужа можно было в принципе говорить), я вдруг и понял, что стоит мне сейчас сделать одно неосторожное движение, и жизнь примет новый оборот. Может, и почудилось. Может, я наговариваю на честную женщину (хотя, конечно, она не перестала бы в моих глазах быть честной, повернись дело иначе). Герцен в своей нетленке премило описывает, как однажды не устоял в подобном случае. Новейшая литература тоже за подсказкой в карман не полезет. Но Бог миловал… Чего стоит супружеская верность, если она не подвергается испытаниям?
Я знал по опыту: тяжело день-два, много три, а дальше наваждение отпустит, расправлю плечи и подниму голову. Гордость свою подогревал словами: «такие болезни, как воспаление легких и влюбленность, переношу на ногах, без постельного режима».
Есть женщины в русских селеньях… А в еврейских? От сравнения удержаться невозможно. Какие из них лучше в глазах предателя, в моих глазах? Меня вырастила русская женщина, в детстве вокруг себя видел я исключительно… нет: преимущественно русских. Родина входила в сердце через них. Константин Симонов, родившийся с армянской фамилией, имя себе сделал и состояние сколотил на этом простом наблюдении: на том, что женщина, русская женщина — ключевое слово в постижении родины, особенно в военное время. Кто не знает чудненьких стихов 1941 года Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины? Там всё об этом: «русская околица», «русские могилы», «русские обычаи», «русская земля», «по-русски рубаху рванув на груди», а самое главное — «русская мать», «русская женщина»: