В Калифорнию за наследством
Шрифт:
— У меня есть ключи от вашего дома. Не желаете ли вы осмотреть вашу собственность?
— Охотно, —соглашается Феликс.
Не теряя времени, мы спускаемся вниз, где у отеля нас ждет «мерседес» Смитта.
— Зовите меня просто Джим! — просит нас американец. — А какие у вас отношения с великим Гарольдом Ж. Б. Честертоном-Леви?
— Самые близкие, — сочиняю я.
— Вы знаете, что он человек номера один в Голливуде?
— Конечно.
— Директор кормит его из рук, а полицейские лижут тротуар, по которому он прошел.
—
— Когда у него возникает желание заняться любовью, он звонит любой звезде, и та тут же снимает трусики и мчится к нему.
— Райская жизнь, ничего не скажешь!
— Однажды, когда он был влюблен, то раскрасил и небо, и океан в розовый цвет, чтобы дать почувствовать своему объекту вожделения пламень своей души.
— Потрясающий тип! — восхищаюсь я.
— Как-то раз выкрутили пробку из радиатора его «ройса», — так он распорядился подключить к радиатору специальную батарею. Через неделю рядом с автомобилем нашли двух пораженных током мужчин.
— Талантливо придумано!
— А вы знаете, что его настоящая фамилия не Леви?
— Что вы говорите? Я скорее мог бы подумать, что он не Честертон. А зачем он прибавил к своей фамилии еще и еврейскую?
— Чтобы внушать доверие. В действительности же он родом из Уэльса.
— Что-то в вашей прекрасной стране слишком свободно обходятся со своими фамилиями!
— Это точно, Тони! Здесь важнее всего результат!
* * *
Мы въезжаем в Венецию, городок, не имеющий ничего общего со своим итальянским однофамильцем. Перенаселенный, грязный. Неистребимый запах фритюра, запах гнили, запах обездоленных пролетариев пропитал и атмосферу города, построенного из самого разного хлама (как говорит Берю: «Голь на выдумку хитра»).
В первый момент Смитт растерялся, так как впервые оказался в этом районе. Для оформления завещания он посылал сюда сотрудника своей конторы.
Останавливаемся перед строением с кирпичным фундаментом, с деревянными стенами, окрашенными в дикие красно-зеленые цвета.
Три ступеньки, стертые и шатающиеся сильнее, чем последние зубы старого пиренейского крестьянина.
Входим внутрь мрачного затхлого помещения, в котором, скажу я тебе, преобладает запах опиума. В гостиной, как написали бы знаменитые писатели, обладатели престижных премий, царит «неописуемый беспорядок».
— Вот мой вам совет,— обращается к наследнику мистер Смитт, — сначала наведите порядок в этом бараке, а потом только продавайте его, иначе не получите и четверти его стоимости.
Феликс выражает свое полное согласие.
Спальня тоже не в лучшем состоянии, хотя видно, что когда-то ее обставили со вкусом. Сейчас же занавеси на окнах, ковер, постельное белье изорваны, грязны, в кровавых и кофейных пятнах, проженные сигаретами. Несколько чудом уцелевших картин на стенах. Какие-то полотна в рамках выглядывают из-под
Да, малышка увлекалась алкоголем, нет сомнения: комната завалена пустыми бутылками из-под красного вина.
За это увлечение в полной мере расплатились своими жизнями родители Мартини.
— Я бы хотел, чтобы вы подписали некоторые бумаги, — обратился Смитт к профессору. — Постарайтесь только найти прочный стул, мистер Легоржеон.
Он раскрывает свой красивый портфель, достает из него бумаги, смахивает со стола объедки и предлагает профессору ознакомиться с документами и подписать их.
Как человек осторожный, Феликс просит меня перевести ему содержание документов, касающихся его парафин.
Я нахожу документы в порядке и позволяю профессору расщедриться на свои автографы.
После чего последний из основавших контору «Смитт, Смитт, Ларсон и еще один Смитт» доставляет нас в Малибу, где мы расстаемся с ним. Прежде чем покинуть нас, мистер Смитт вручает профессору ключи от наследуемого им дома.
— Как вы думаете, Антуан, эта жалкая хибара стоит чего-нибудь? — спрашивает меня разбогатевший профессор.
— Несомненно!
— Но она ведь не Бог весть что!
— Я согласен с вами только относительно самого здания, но не его содержания. Вам просто повезло, дружище!
— Вы смеетесь надо мной, малыш! Поломанная мебель, битая посуда! Несчастная, по-видимому, находилась в состоянии помешательства.
— А остальное, дорогой Феликс?
— А что же там остального?
— Собранные в доме картины!
Я раскрываю записную книжку, доставшуюся мне от отца, в которую успел занести список предлагаемых шедевров.
— Одиннадцать работ Магрит, — читаю я. — Пять Ботсро, две Ньоли, одна гуашь Николя де Стасль, две картины Дельво, — все это на сумму в несколько миллионов франков.
— Это серьезно, Антуан? — спрашивает очумевший профессор.
— Серьезно, мой милый Ватсон! В ближайшее время мы вернемся в ваш дом, возьмем одну из перечисленных мною картин и попробуем сдать ее на экспертизу, чтобы убедиться в моем предположении.
Он качает головой, как бы стараясь избавиться от тягостных мыслей.
— Я — богатый! Ничего худшего со мной не могло произойти! Что же я буду делать с этими деньгами?
— Вы можете и не превращать картины в деньги, а хранить их и жить рядом с ними. К тому же, ваша студентка завещала вам картины, а не деньги.
— Ты прав, малыш! — облегченно вздохнул профессор.
Подошедший к нам мажордом сообщил, что ленч готов,
и добавил:
— Сэр, только что звонили из клиники «Санта Тампакс», чтобы поставить вас в известность, что причиной страданий вашего друга является не половой контакт с обезьяной, а контакт с ядовитым растением, которым он протер интимные части тела. Сейчас его готовят к операции по удалению поврежденных частей тела и пересадке седалища шимпанзе.