В когтях германских шпионов

Брешко-Брешковский Николай Николаевич

Она вздрогнула.

— У вас удивительная манера говорить неприятные вещи!..

— Я не закрываю глаз. Я готов ко всевозможным случайностям. Итак, вы понравились мне с первого впечатления. Мне все нравится в вас. И тело, и этот большой обещающий рот… В нем что-то восточное, хотя вы не смуглы и не черноволосы. Это объясняется вашей венгерской кровью. Я почти не встречал венгерок с маленьким ртом… Вдумайтесь, какие богатые перспективы, если мы будем связаны с вами не только одной общей работой!.. Какого наставника и руководителя встретите вы во мне! Вдвоём с вами, графиня, мы создадим такую силу, такую мощь, перед которой многое, очень многое согнется. Мы будем — власть! Не внешняя, украшенная чинами и знаками отличия. Это банально, казенно, а следовательно, и скучно. Гораздо больше обаяния в тайной власти. Вспомните расцвет иезуитизма, когда скромный, почти неведомый инквизитор в черной, аскетической сутане,

надавливая какие-то невидимые пружины, превращал в послушную марионетку его святейшество папу римского, в свою очередь выдерживавшего босиком на снегу королей и даже императоров. Да-да! Монах в сутане, бичевавший свое сухое тело веревкой и питавшийся овощами! И это не мешало ему быть если не великим инквизитором, то, во всяком случае, существом, не человеком, а именно существом, громадной силы власти. И если уж говорить правду, это и есть настоящая поэзия, а не та слащавая и жалкая дребедень, о которой говорят на каждом шагу и о которой пишут в книгах стихами. Вы слышали обо мне, но вы не знаете десятой доли, на что я способен и какие пружины случалось мне нажимать, мне, современному чернильному инквизитору двадцатого века… Итак, я жду вашего ответа. Он должен быть категоричен — да или нет. Здесь не должно быть колебаний, размышлений. Зачем вся эта канитель? Я верю в половой инстинкт, безошибочный с первого же взгляда мужчины на женщину, и наоборот. Вопрос решается просто. Нравлюсь ли я вам как самец, как животное, как нечто могущее вам дать наслаждение? Зачем вся канитель? Oder — oder?..^[5] Одно только слово. И тотчас же, независимо от вашего ответа, будь он утвердительный или отрицательный, мы перейдём к очередным делам, в которые я вас обязан посвятить…

Флуг умолк и тяжелым тусклым взглядом, согнувшись, исподлобья уставился на Ирму…

4. Волшебные «перспективы»

Ирма спокойно выдержала его взгляд своими восточными глазами венгерки и так же спокойно молвила:

— Нет!..

Флуг слегка откинулся, закусил губы, но тотчас же овладел собою, и лицо его было каменное, бесстрастное.

— Я люблю лаконизм. Нет — и кончено! И мы забудем! В таких случаях господа мужчины ужасно любят допытываться, убеждать, умолять. Этим они идут на тысячи бесполезных унижений. Я выше всех этих глупостей. Я ни в чем не убеждаю и ничего не вымаливаю. Я, который привык брать все по праву. По праву хищника! Но, милая графиня, ваш покорный слуга не считает себя побеждённым. Он лишь на время отступает, пряча когти до первого удобного момента…

— А вы полагаете, Флуг, такой момент настанет?..

— Не сомневаюсь.

— Бог мой, какая самоуверенность.

— Что делать, берите меня таким, каким меня воспитала жизнь.

— Милый Флуг, отчего же вы не требуете от меня хотя бы самого краткого объяснения, почему я сказала вам «нет»?..

— Я не желаю никаких объяснений.

— Но я желаю! Потрудитесь, милостивый государь, считаться и с моей волей! — полушутя-полураздраженно бросила ему Ирма. — Все я да я! Избаловали вас! Вот вы и сами себе кажетесь каким-то сверхчеловеком.

Флуг, пожав плечами, снисходительно улыбнулся.

— Да-да. Не улыбайтесь, пожалуйста. Не успели мы познакомиться, а уже начинаются между нами чуть ли не семейные сцены. И это между сообщниками. А кто виноват? Вы, вы, который вместо строгой деловой почвы…

— И я прав тысячу раз, — перебил Флуг. — Обладание, телесная связь — наилучший цемент, скрепляющий в деловых отношениях мужчину и женщину. Я вам обещал волшебные перспективы и такую власть, от которой закружится любая, самая крепкая голова. Вы же своим «нет» похоронили если не навсегда эти сказочные перспективы, то на время. Но довольно об этом. Перейдём к делу. Вряд ли нам удастся поговорить толком до моего отъезда. Я буду метаться, буду пропадать по целым дням. Я должен увидеться с десятками людей, получить от них сведения и дать им, в свою очередь, новые распоряжения и директивы… Но — не подслушивают ли нас?.. И хотя я выработал привычку говорить тихо, стены, кажется, довольно тонки… Хорошо, что глухие и нет дверей к соседям. Я личным опытом знаю, сколь предательская вещь — замочная скважина.

Флуг хищным, упругим движением встал и одну за другою распахнул обе двери в коридор… Никого, ни души. Только прошмыгнул мимо лакей, неся куда-то в номер шампанское в тяжелой вазе со льдом.

Флуг опустился в кресло.

— Ничего подозрительного, хотя необходима дьявольская осторожность… Итак, я уезжаю дней на двадцать, а может быть, и на месяц. За это время должен побывать в невероятном количестве мест. Если б сутки имели вместо двадцати четырех часов девяносто шесть, и то каждая минута была бы рассчитана. Первым делом на несколько дней в Царство Польское. Необходимо лично убедиться

в тамошних настроениях, а главное, обревизовать своих агентов, как оседлых, так и кочующих. Мне необходимо крайнее напряжение сил. Знаменательный час, к которому Германия неусыпно готовилась сорок три года, близок. Так близок, что даже страшно!.. Несколько минут назад, графиня, я говорил вам о тайном могуществе людей, подобных нам. Об этой глубоко скрытой власти, которую можно сравнить только разве с властью былых инквизиторов, что вершили в своих загадочных тайниках мировую политику. Сейчас вы увидите пример, едва ли не самый яркий и неслыханный по своей захватывающей, стихийной грандиозности… Вот мы с вами сидим сейчас в номере отеля одной из столиц самого необъятного государства нашей планеты. И никто, ни одна живая душа из всего двухсотмиллионного населения, от Калиша^[6] и до Сахалина, и от Архангельска до Севастополя, не подозревает, что в конце лета вспыхнет чудовищная война, которой еще не видела земля с тех пор, как живет на земле человек…

В восточных глазах Ирмы зажглось любопытство.

— Неужели так близко… это?..

— Очень близко! Нельзя, вы понимаете, нельзя больше ждать! Россия многому научилась, и с каждым годом все крепнет и растёт её военная мощь. И параллельно с этим Франция все вооружается и вооружается. Надо положить конец этому!.. Иначе пройдет еще несколько лет, и Германия очутится в тисках, которые, почем знать, могут ее раздавить. Ждать было бы преступлением. Спасая себя и не дожидаясь рискованных возможностей, мы первые должны взять в руки инициативу и сокрушить наших заклятых врагов с востока и запада.

— А предлог, мотив? — спросила Ирма.

— Предлог? Он уже готов, созрел! — жестко усмехнулся Флуг с сознанием своего бесконечного превосходства над этой женщиной, красивой, умной, лукавой, но все-таки женщиной. — И какой великолепный предлог! Если бы Макиавелли, Маттерних, Талейран и Бисмарк встали из своих гробниц и явились бы сюда послушать, от восторга у них разорвалось сердце.

— Флуг, не томите меня. Я горю нетерпением, а это со мною случается редко…

— Я горжусь тем, бесконечно горжусь, — продолжал Флуг, вдохновляясь и не слыша, — что я, сидящий перед вами, лейтенант в отставке Эрнест Флуг — далеко не последняя пружина во всем этом адском механизме, который взрывом своим потрясёт целый мир. Через каких-нибудь шесть-семь недель в Боснии начнутся маневры с участием эрцгерцога Франца-Фердинанда… Эти маневры — его могила!

— Как?

— Так! Он не вернется оттуда, или, если хотите, вернется в гробу, чтоб навеки успокоиться в подземном склепе церкви Капуцинов, этой фамильной усыпальницы ваших Габсбургов. Мы решили вычеркнуть Франца-Фердинанда из списка живых, и вот вам предлог к войне… Уже заготовлена пара сербских юношей, наэлектризованных местью за аннексию Боснии-Герцеговины, аннексию, душой которой был покойный, я уже его считаю покойным, эрцгерцог. Итак, эти мальчишки убивают его. Австрия и Германия открывают яростную кампанию и в газетах, и в политических кругах против Сербии и сербского правительства, якобы подготовившего сараевское убийство.

Австрия, вернее Германия за спиною Австрии, требует от Сербии удовлетворения, ставя самые унизительные условия. Условия, на которые Сербия не может пойти. Тогда Австрия объявляет войну. Россия ни в каком случае не может остаться равнодушной и отдать Сербию на растерзание… Слишком глубоко сидят в ней эти рыцарские традиции по отношению к балканским славянам. Первая кавалерийская стычка между русской и австрийкой конницей — это будет ком снега, неудержимо превращающийся в лавину. Сейчас же встаёт Германия, и в ответ поднимается Франция. Четыре великих державы начнут между собою неслыханную войну, с участием миллионных армий. В шесть недель вся война будет ликвидирована. В шесть недель!.. Ни Ганнибалу, ни Цезарю, ни Наполеону никогда не мерещились такие завоевательные походы… Германия все свои силы устремляет на Францию, разбивает ее и, заключив железный, постыдный для неё мир, перебрасывает все свои десятки корпусов на Восточный фронт. В результате — аннексия Прибалтийского края и Царства Польского. И тогда Германия станет величайшей державою на земле, и все будут её вассалами, и, кому захочет, властно продиктует она свою волю…

Флуг, в изнеможении, как под придавившей его своею тяжестью этой новой, возвеличившейся Германии, откинулся на спинку прямого глубокого кресла. Взгляд его, неподвижный и тусклый, вспыхивал победным торжеством.

— Что же вы не ликуете вместе со мною, графиня? Неужели вас не захватила вся эта набросанная мною картина, в эскизах к которой я, Эрнест Флуг, далеко не последний художник?.. И после этого хватит ли смелости сказать, что я не поэт?..

— Вы правы. Хотя… в этой поэзии что-то фанатическое, изуверское, я бы сказала — мы ведь свои люди, стесняться нам нечего — каторжное…