В круге света
Шрифт:
– Послушай, но получается так, что ты, спасая Клода от катастрофы, решил ускорить эту катастрофу! Разве нет?
– Нет. Скорее это можно определить так: я попытался сделать прививку, чтоб избежать смертельно опасной болезни.
– Хороша прививка, от которой умирают!
– Такое случается и с проверенными вакцинами. А тут слишком много неизвестных...
– Как же ты мог...
Робер опять вскочил.
– А что мне было делать? – выкрикнул он. – Смотреть и молчать? Тогда я был бы ни в чем не виноват, да? И, видя, как они все гибнут на моих глазах, мог бы считать, что
Марсель поднял голову и посмотрел на него.
– Знаешь, что я тебе скажу? – медленно произнес он. – Очень плохо бояться ответственности, от этого очень много зла на земле. Но еще хуже брать на себя ответственность за то, что неминуемо выскользнет из-под твоего контроля!
Робер долго молчал, расхаживая по комнате. Потом он сел в кресло и налил себе вина.
– Вероятно, ты прав, – тихо сказал он. – Но, видишь ли, это не вообще ответственность за другого, не абстрактный вопрос: может ли А отвечать за В? Это мы с Клодом, наша с ним дружба. Почти четверть века, почти шесть лет лагерей и тюрем... Даже ты не все знаешь... Я многое изменил в его судьбе – может быть, не всегда к лучшему. Я заставлял Клода действовать вопреки его убеждениям... то есть четких убеждений у него тогда, пожалуй, не было, – но вопреки его натуре. Он не был бойцом – я заставил его участвовать в борьбе, и он это делал из любви ко мне, ну, и, конечно, из врожденной доброты и честности.
– Я не понимаю... – пробормотал Марсель.
– Да вот тебе пример: наш побег из лагеря военнопленных. Ведь это из-за меня Клод вынес такие нечеловеческие пытки в гестапо. Если б не я, он, может, вообще не решился бы на побег, и лучше бы ему сидеть до конца войны там, чем попасть в Маутхаузен. Ну, а если б он и бежал, то иначе, без всей этой шикарно задуманной истории с подложными справками. Ведь нас с ним почему так зверски пытали? Потому что нельзя было объяснить, как мы узнали, кто включен в список на эшелон, и откуда достали бланки для справок. Доступа в лагерную канцелярию мы не имели... Походило на сговор с немецкой комендатурой – значит, гестаповцы выбивали из нас имена предателей рейха, врагов фюрера...
– Вон что! А на способности Клода вы не решались сослаться?
– Да гестаповцы либо не поверили бы, либо все равно убили бы нас обоих
– на что им такие опасные типы! К тому же в этом деле были действительно замешаны парни из комендатуры. Если б мы все рассказали, как есть, до них добрались бы обязательно. А они были хорошие ребята. Оставалось нам валить все на мертвых да твердить: «Больше я ничего не знаю, убейте меня!» И Клод все это вынес и никогда ни словом не попрекнул меня.
– А ты? Ты себя не упрекал?
– Я?.. Видишь ли, я и тут не все понимал в душе Клода. Это я сейчас, после всего, понимаю, что он жил бы иначе, если б не мое вмешательство... Правда, он всегда уверял, что вообще умер бы от горя и тоски в лагере, если б не встретил меня... Может, так оно в есть. Клод, он ведь был совсем особым, непохожим на других. Но тогда – тогда я думал, что он все воспринимает в общем так же, как и я. Что борьба – это для него естественно
– Ты хочешь сказать, что, если б не дружба с тобой, Клод просидел бы всю войну, ни черта не делая? – удивленно спросил Марсель. – Однако не слишком лестная характеристика!
– Я думаю, что поступки Клода нельзя было мерить обычными мерками, – устало и задумчиво проговорил Робер. – Он был... ну, словно из другого измерения...
– В нашем мире все же действуют наши мерки, ничего тут не поделаешь. И я думаю, что дело не только в тебе. Не смог бы такой добрый и чистый человек, как Клод, оставаться в стороне... Ну, да ладно!
Марсель задумался.
– Ты хочешь сказать, насколько я понимаю, – сказал он потом, – что был уверен: Клод простит тебе любую жестокость по отношению к нему?
– Что он поймет: я действовал из любви к нему! – поправил Робер.
– Вот в этом и состоит твой страшный просчет, я же тебе говорю! Ты сначала показал ему в этой своей модели, как ты это называешь, что на любовь и дружбу не стоит рассчитывать, а потом и наяву убил его доверие к себе и к Констанс. Чего же ты хотел? Весь его мир вдребезги разлетелся под твоими ударами – ты знал, куда бить вернее! – и ты хотел, чтоб он после этого остался в живых?
Смуглое лицо Робера посерело.
– Вероятно, ты прав... – сказал он совершенно безжизненным голосом. – Но что же мне было делать? Я действительно считал, что дружба дает мне права... или, если хочешь, налагает обязанности...
– Права или обязанности мучить, убивать? Во имя дружбы? Да, ты должен был рискнуть, я понимаю, но есть же всему мера! Ты обязан был снова усыпить Клода, когда увидел, что с ним творится! И внушить ему, чтоб он все забыл!
Робер устало покачал головой.
– Он бы не поддался гипнозу. Я совершенно выдохся к тому времени и сам был настолько потрясен, что... И потом – я вообще не смог бы пойти на такое. К чему тогда были бы все мучения – и его и мои? Надо было, чтоб он продумал и понял...
– Но есть ведь границы всему, даже дружбе! Нельзя же насильно вторгаться в душу человека и переделывать там все по своему вкусу! Когда это попытался сделать Клод, ты возмутился и пожалел его семью. А ты сам? Клод, как я понимаю, действовал импульсивно и сам горько жалел об этом. Но ведь ты-то все продумал и подготовил заранее! Нет уж, прости, Робер, но эти твои шутки здорово попахивают лагерем. На более высоком уровне, да эсэсовцам бы до этого ни в жизнь не додуматься...
Робер медленно, с усилием встал. Лицо его было совсем серым.
– Спасибо, – глухо проговорил он.
Марсель тоже встал. Багровый шрам причудливо подергивался и пульсировал на его лице.
– Прости, но я должен был тебе это сказать! Лучше, чтоб ты понял...
– Сначала ты повторил то, что Клод сказал мне: что эсэсовцам бы до этого не додуматься. Потом – то, что я сказал Клоду: «Я должен был это сделать, надо, чтобы ты понял...» Вот видишь, как это все получается – во имя дружбы, во имя долга?
– Я ведь только сказал, может быть, слишком резко, слишком жестоко, но...