В ледяных просторах
Шрифт:
Но меня тянуло на эти островки; про них я много слыхал от побывавшего на них одного помора, старого моряка, и от архимандрита Ионафана, настоятеля Печенгского монастыря, которому принадлежат они…
Моя мечта сбылась, и в июне месяце, в один из тех дней, когда южный ветерок заставляет забывать, что находишься под 70° сев. широты, я был на пути из Печенгской губы к островам.
Был день, каких мало бывает в угрюмом Северном крае. Солнце еще с прошлого вечера светило всю ночь, и к полудню лопались почки на корявых березках и уже засеребрились листочки под теплыми лучами. Такова сила непрерывного света, сила полярного солнца!
Небо, как бледная бирюза, — а вода отражала в себе бирюзой же голубое небо; море играло, смеялось, — должно быть, такое море вспоминал Горький, когда писал «море смеялось»…
Да, да! — Переливы вдали так быстры, как шаловливый смех ребенка, а колыханье тяжелой зеленой волны у берега — это сочный ленивый смех полногрудой красавицы-поморки в праздничный день в наряде, когда блещут голубые задорные глаза, а на груди от смеха колышутся жемчуга старинного наряда…
Из-за смеющегося моря выглядывают островки — два маленьких пятнышка, лазурно-роговые, плоские; ближе и ближе… раньше казавшиеся вдавленными в лоно океана, они поднимаются предо мною невысокими ровными массами.
Наш курс на низкий «Большой остров» — он уже пред глазами; остров почти ровный — лишь к средине, где стоит крест, он подымается небольшим пригорочком. «Малый остров» остается влево; на восток от нас он немного выше, а к югу обрывается каменистым берегом.
На обоих островах нигде ни намека на бухту; потому-то так трудно попасть сюда; лишь в такую тихую погоду, как сегодня, возможно без большого риска пристать к берегу, — но чуть ветерок разыграется — заходит «взводень гремячий» — разобьет, расплющит о прибрежные камни острова… и потому никто, кроме птицы, постоянно не живет здесь, и нет становища.
Все птицы Ледовитого океана летели всегда сюда плодиться, размножаться и утучнять землю для сплошного ковра морошки…
Мы еще далеко не доехали до острова, а уже срываются испуганные тучи птиц.
Боже, каких только, каких птиц здесь нет! Чайки, бакланы, гагары, гаги, гагарки, утки и кулики самых разных видов и величин, тупики, чистики…
Испуганные, кричат, срываются с блестящих жирных волн моря, и вслед за ними летят капельки воды, блестя и играя на солнце.
Когда же лодка остановилась у берега, воздух весь дрожал, переливался от какого-то сплошного звона криков, — криков на всех языках и наречиях птичьего разговора… Эта музыка и бесчисленные тени на камнях от миллионов крыльев проникнуты каким-то невиданным своеобразным характером, и, после серьезной спокойной тишины моря, все вместе врезываются в память, как воспоминанье случаев детства или сказка бабушки о тридевятом царстве… Не здесь ли оно, сказочное государство, птичье царство. Жители его относятся здесь к человеку так же доверчиво, как в раю. Пристаем к Большому острову… Кругом тихое море. На западе дрожит сквозь марево берег Рыбачьего полуострова, а там, далеко на востоке у берегов Норвегии, чуть-чуть мерещатся снега нежно-голубыми лазоревыми пятнами, оттуда, на север, разлегся мрачно спокойный океан, Бог знает куда спрятавший свои края, закрытые лиловой дымкой…
На острове стоит хижина, ее построили приезжающие за сбором гагачьего пуха монахи. Они здесь сейчас; гага сидит на яйцах: «парит», как говорят, и монахи охраняют ее от любителей свежих гагачьих яиц — норвежских промышленников, да и русских тоже.
А выйдут птенчики, соберут пух монахи и уедут, и будет хижинка-избушечка стоять пустой, пока вновь не приедут за морошкой монахи, опять три-четыре дня беспокойных для птиц, и снова опустеет избушка; до следующей весны будет одиноко стоять на далеком острове и смотреть заколоченными окнами на волны седого океана, а белые совы, полярные совы будут сторожить ее…
Три монаха на острове. Они встречают нас. Нежданные гости, не заказанные! За птичьим криком не слышно, о чем кричат они, махая руками налево. Угадываем, что прямо камни, надо левее, чтоб пристать, а то «разобьет посудину». Скользит нога по тундре… «Милости просим», — встречает монастырский коршик. «Бог по ветер послал, гостей по ветер прислал сей год, милости просим! — Вот оказия!»… Мимо хижины ведет он нас — показывает свою «губернию». Проходим родничок с пресной водой и направляемся туда, где, обернувшись к востоку, высится крест. Сейчас же с того места, куда не хватает соленая волна, начинается зелень: желтоватый ковер морошки, лишь местами окрашенный пятнами более яркой молодой зелени пробивающейся травки. Легко дышится вольным воздухом, но в голове шум: так бывает, когда нахлынут массы не виданных впечатлений, когда мозг не удерживает всего, что глаза видят, и они разбегаются от пестроты. Первые снопы не ложившегося спать солнышка и море под тысячами теплых золотых лучей, остров «на море-океане», птицы на нем, в воздухе дрожание далекого марева, а на земле пестрит белым по желтому белоснежный цвет морошки!..
Только отошли от берега и под ногами гнезда; степенный коршик ведет от гнезда к гнезду; о, он знает все наперечет гагачьи гнезда (гаги особенно интересуют его спутников). Много лет ездит коршик на острова и сжился-свыкся с нравом, обычаем гаги и всех больших и малых птичек и они, уверяет, знают его. «Не обижаем, и обидчиков не пускаем, — она это понимает». Правда, гаги ближе пускают его, чем нас, чужих; он иногда подходит вплотную, может рукой ее, серую, достать, у нас же нежная маменька еще шагов за пять срывается с криком с гнезда. Я иначе объясняю это: его медленные, спокойные движения не пугают, а мы разве можем не сделать резкого жеста — и у птицы проснулся инстинкт. Я проверяю свои предположения: отделяюсь немного от спутников, бреду один… Недалеко на кочке сразу вижу темную спинку гаги, иду тихим-тихим шагом, не делая резких движений в сторону, и скоро очутился лишь шагов за пять — она начинает озираться: умные глазки с беспокойством смотрят на странную фигуру. Останавливаюсь… Полминуты спустя, — еще шаг, еще и… сажусь почти вплотную, рядом. Осматриваем друг друга — дикая птица и культурный человек, хотя хищник. Странно! Гага — Somateria molissima — похожа на утку, большую кря-жовую дикую утку, но больше немного — серые перышки чередуются с темными и белыми таким же причудливым узором, только чувствуется по округлым очертаниям, что под низом на шкурке есть теплое исподнее платье из мягкого гагачьего серого пушка; тот же глубокий прорез глаз, нос же хотя и похож на утиный, такая же лопаточка, но гораздо длиннее и характерного «дикого цвета».
Вынимаю альбомчик и зарисовываю красавицу на ее кочке и горизонт моря за нею. Моя натурщица совсем свыклась со мною и могу сказать, что мало приходилось рисовать таких спокойных моделей: в продолжении 1/4 часа она раз только тревожно повернула головку, когда я сделал несколько резких движений, доставая из-под теплой куртки нужную резинку… Я испытываю ее: разговариваю, прощаюсь, благодарю — она спокойна и продолжает думать о своем потомстве и не смотрит даже, когда я ухожу.
Догнав далеко ушедших спутников, я много смеялся над чьим-то предостережением не показывать рисунка и Боже сохрани печатать его, иначе рискую навсегда получить репутацию путешественника в стиле знаменитого Немировича-Данченко!
Но как нужно осторожно идти. Если не смотреть под ноги, не замечая, разрушишь много раз семейное счастье граждан птичьего города. Тут и там, по бесконечной морошке, как нарочно, набросаны маленькие яички чаек-зуйков; не заметишь у кустика утиного гнездышка, пары баклановых. В той же морошке ютятся целыми городками гагачьи гнезда, где в черном пушку нежно зеленеют 3–4 крупных яйца.
Но их легко заметить: вся остальная птица скорее слетает с насиженного места, гага же сначала степенно сойдет и посмотрит, действительно ли ее намерены потревожить. Но раз я буквально чуть не наступил на гагу; она сидела глубоко между двумя кочками и мы, должно полагать, одинаково испугались: она, увидав над своей головой мой сапог, а я — поднявшейся вертикально с криком и треском крыльев черной массы, невольно заставившей меня вздрогнуть.
Впечатление от моего первого посещения островов — в трех словах: гнезда, гнезда и гнезда!
Весь остров заражен вакханалией рождения, и сколько нежности, забот, самоотверженности и суровой борьбы с холодом! Среди кишащего птицей озерка-лужицы плавала какая-то миниатюрная уточка, она то подлетит, то упадет мне под ноги, как будто просит: «возьми, пожалуйста, меня, но не тронь, ради Бога, птенчиков и моего гнездышка!» И снова она летит в сторону и кричат, стонет с отчаянья, что я иду прямо туда, где ее маленькое семейство.