В морях твои дороги
Шрифт:
Только в советском Военно-Морском Флоте вплотную занялись вопросами создания «москитного флота»…
Отец в своих записках прославлял торпедные катера; отмечая, что служба на них тяжела, требует отличного здоровья, крепких нервов, выносливости, он утверждал, что эта служба приучает к хладнокровию, умению принять молниеносное, четкое решение.
«Скорость, наибольшая скорость и плавание в любых условиях, — вот чего я буду добиваться всю свою жизнь и заставлю своих подчиненных добиваться того же», — так заканчивал отец записи.
Пришел с моря Русьев и принялся
— Я вижу, ты не зря провел год в училище. А ну-ка, пойдем на катер!
Экзамен продолжался до вечера. На другой день Фрол пошел с Русьевым в море. Вернулись они довольные друг другом и с аппетитом принялись уничтожать оставленный им ужин.
— А ведь правильно я поступил, прогнав тебя с катеров в Нахимовское? — удовлетворенно сказал Виталий Дмитриевич, — ты отбрыкивался и упирался, хотел воевать. А теперь, небось, ты меня понял?
— Понял, Виталий Дмитриевич.
— Ешь мою порцию компота!
От сладкого Фрол никогда не отказывался.
Фрол вспоминал: «Вот здесь было когда-то кино, а здесь стоял большой белый дом и на подоконнике сидел белый шпиц; тут тоже был большой дом, дверь на балкон всегда была распахнута настежь, и в комнатах кто-то играл на рояле. А здесь был театр имени Луначарского, напротив — Северная гостиница».
Решили побывать на Корабельной. Спустились на Графскую пристань.
— Она две осады выстояла, — сказал Фрол. Да, она выстояла две осады!
Переправившись на ялике через бухту, мы поднялись по каменному трапу и пошли по узкой тропе под высокой стеной — за стеной был госпиталь, в котором в войну лежал мой отец. Сходили на Малахов курган, где Корнилов сказал русским матросам: «Умрем, но не отдадим Севастополь!» Здесь был смертельно ранен Нахимов, здесь был Корнилов убит… Солдаты и матросы держались здесь до последнего, и их подвиг повторили советские моряки… Они, уходя, поклялись вернуться. И в мае сорок четвертого года подняли над Малаховым курганом алое знамя победы…
На другой день мы побывали на Северной, там, где стояла когда-то легендарная зенитная батарея Пьянзина. Дошли до Константиновского равелина.
Севастопольцы — наши отцы и старшие братья — стояли здесь насмерть, умирали вот на этих самых камнях, но не помышляли о сдаче врагу. Об этом напоминал небольшой обелиск. Рядом лежала плита с изображенным на ней якорем — памятник матросам-героям.
— Ты знаешь, как это было, Кит? — спросил Фрол. — На Северной стороне в наших руках остался один равелин. И все же моряки отбивали атаки врага. Тогда гитлеровцы подтянули артиллерию, танки, принялись бомбить осажденных с воздуха. Комиссар сказал защитникам равелина: «Товарищ Сталин поставил севастопольцев в пример всей Красной Армии. Так будем драться по-севастопольски!» И они назвали свой равелин «маленьким Севастополем». Только на четвертую ночь, по приказу командования, они бросились в воду и переправились вплавь через бухту…
Командир корабля покидает корабль последним. Морская крепость —
— Какое надо сердце иметь! — сказал Фрол. — Флотское…
— Большевистское, Фрол…
— Ну, я про то и говорю!
Переправившись на катере в город, мы встретили на пристани чернобородого моряка в белом кителе.
— Поприкашвили! — шепнул мне Фрол.
Это был знаменитый подводник, отец Илюши. Навряд ли он узнал нас: прошло четыре года с тех пор, как мы, нахимовцы, побывали в гостях на его легендарной «щуке». Но он остановил нас, стал расспрашивать об училище и о сыне и вспомнил о нашем «подводном крещении».
— Я еду на днях в Зестафони, — сообщил он на прощанье. — Там встречусь с Илюшей. А вы на катерах проводите отпуск? У Рындина? Ну, желаю успехов.
Фрол повел меня на ту улицу, где он жил до войны; теперь на месте разбитого бомбами жилища родителей Фрола стоял новый дом. Возвращаясь в Южную бухту, мы встретили Юру.
— Юрка! Давно приехал?
— А я вас ищу! Ходил на «Дельфин». Где вас носит, друзья? Идемте к отцу!
Капитан первого ранга Девяткин, узнав, что я рисую, показал мне свою коллекцию морских картин — среди них были две или три хорошие копии с Айвазовского.
Мы вышли на веранду; отсюда хорошо была видна бухта.
— Какая красота! — сказал Фрол, глядя на корабли. — Даже жаль, что придется с осени засесть в классы!
— Зима пройдет, поедем на практику…
— А там — третий курс и четвертый. А потом — выпуск и флот!
— Да, Фролушка, флот!
— Как бы нам, Кит, и на флоте не расставаться?
— Постараемся.
— Будем, как отец с Русьевым, служить в одном соединении!
Мы до позднего вечера просидели с Девяткиными; не хотелось от них уходить. Мы пели «Варяга», читали стихи…
Когда возвращались на корабль, было темно; перемещались огоньки в бухте, с Матросского бульвара слышалась музыка. Мы спустились по трапу к причалам, перепрыгивая через протянутые повсюду тросы. Тихо плескалась вода, и с того берега бухты доносился никогда не стихающий гул морского завода.
Наконец, мы увидели ярко освещенный «Дельфин», взошли по трапу на палубу, доложили о прибытии и спустились в свою каюту.
Под руководством Фокия Павловича я старался выполнять всю черную работу, и Фокий Павлович удовлетворенно покрякивал: он терпеть не мог белоручек.
На первом небольшом выходе боцман стал приучать меня к штурвалу. Какое огромное удовлетворение сознавать, что умная, стремительная морская птица, высоко задравшая нос на ходу и оставляющая за собой пенящийся бурун, послушно повинуется малейшему твоему движению!
Фокий Павлович все время был начеку. Он знал, что малейшая неосторожность неопытного рулевого — и может случиться авария.
И все же боцман заменил меня у штурвала лишь тогда, когда мы, возвращаясь, входили малым ходом в бухту, забитую кораблями и снующими во всех направлениях яликами и морскими трамваями.