В морях твои дороги
Шрифт:
Я сообщил Фролу:
— Не написал.
— Правду говоришь?
— Честное морское! «Когда Живцов заслужит, — говорит, — напишу. А плохое писать не стану. Зачем, — говорит, — я буду плохое писать?»
— Вот это здорово! — обрадовался Фрол. — Так тебе и сказал?
— Точно так и оказал и добавил: «Я не сомневаюсь, он будет отличным нахимовцем».
Фрол помолчал.
— Что ж? Будем нажимать. А пока знаешь что? Давай сочиним письмо. Только пиши ты, а то я ошибок наделаю.
— Кому письмо?
— На катера, капитану первого ранга.
Я взял перо
— Пиши, Кит, — начал он диктовать: — «Дорогой товарищ капитан первого ранга! Пишут вам нахимовцы Рындин и Живцов». Написал? «Получили от вас письмо и радуемся, что вы гвардейцы и скоро будете освобождать Севастополь». Написал? Погоди… — Фрол потер лоб.
— Давай напишем, что нам в училище нравится, — предложил я.
— Пиши: «Нам сначала в училище не понравилось, а теперь нравится. И учиться вначале было скучно и тяжело, а теперь стало легче и веселее». Написал? Валяй дальше: «Рындин учится хорошо, а Живцов пока плохо».
— Что ты, Фрол?
— Пиши, говорю! «Живцов дает честное гвардейское, что он нажмет и будет учиться хорошо и даже отлично». — Он положил руку мне на плечо. — А теперь пиши: «У Рындина с дисциплиной хорошо, а у Живцова неважно. Мы сначала курили, но в училище не разрешают курить, и нас вызывали к адмиралу, который сказал, что если будем курить, из нас «морских волков» не получится, а вырастут дохленькие человечки. А потом Живцов…» — Он передохнул. — «…Живцов совершил такой проступок, что с него сняли погоны и ленточку на целый месяц. Это самое большое наказание, которое можно придумать. Такого наказания у нас на катерах нет. И сидеть на гауптвахте куда легче. Но Живцов дает честное флотское, что, дорогой товарищ капитан первого ранга, больше с ним ничего такого никогда не случится. И на каникулах мы приедем в гости, если вы позовете, и у нас все будет на «отлично».
Выпалив все это одним залпом, Фрол пробурчал:
— Ты пиши чище, чище! На катера пишешь!
— Да ведь ты, Фрол, торопишься.
— Я тороплюсь, чтобы не позабыть, а тебе торопиться незачем.
Фрол долго соображал, уставившись мне в переносицу.
— Дописывай: «Желаем вам поскорее перебить всех фашистов. С нахимовским приветом Никита Рындин, Фрол Живцов».
«Нахимовский привет» я одобрил. Фрол подписался четко, огромными буквами.
— Будем посылать? — спросил я.
— Глупый вопрос!
— И про тебя, и про ленточку, и про погоны?
— Почему нет? Подписывай.
— Но ведь ты сам боялся, что адмирал напишет на флот… Или Кудряшов… Зачем я ходил к Протасову?
— Чудак, Кит! Как ты не понимаешь? Когда другие про тебя пишут — одно, а когда ты сам про себя — другое. Вот знаешь, — продолжал Фрол, — я раз зимою дома большущую миску разгрохал. Хотел на кота свалить, а потом взял да и признался. Мама ругать не стала, только сказала: «Мне миску жалко, но ты, Фрол, молодчина». Это тебе понятно?
Он запечатал письмо в конверт. Я надписал адрес.
— Отнеси. Хотел бы я знать, где оно их застанет! В Крыму?..
Я отнес письмо в канцелярию.
Глава
ПОЧЕМУ ГОРЕВАЛ СТАРШИНА
На первый взгляд старшина был такой, как всегда: аккуратный, подтянутый, требовательный; по-прежнему сидел на уроках, по вечерам помогал отстающим или читал. Но на вопросы вдруг стал отвечать невпопад. Что-то случилось по-видимому. Старшина горевал. Почему горевал старшина, вскоре выяснилось. Однажды вечером Кудряшов вошел в кубрик с свежим номером «Красного черноморца». Протасова не было: он был в городе.
— Часто вы огорчаете воспитателей необдуманными проступками, — оказал Кудряшов, — не задумываясь, что у воспитателя тоже могут быть свои горести и заботы. Сегодня я говорю о Протасове. Большое у него горе…
Воспитатель развернул газету.
— «Перед посадкой на мотоботы, когда батальон шел в десант, — стал читать Кудряшов, — командир зачитал куниковцам письмо:
«Товарищ командир! Я бабушка Павла Протасова, который два с половиной года не был дома и не знает, что мать его, Марью Дмитриевну, расстреляли фашисты, брата среднего, Бориса, угнали в Германию, отца гитлеровцы в тюрьму увезли. И Павлу больно будет все это узнать, поэтому и прошу вас, как родного отца, сообщите ему это сами, как он потерял мать и брата своего навсегда. С почтением Ольга Протасова».
Куниковцы поклялись, — продолжал читать Кудряшов, — жестоко отомстить за семью своего товарища и написали ему (он полгода как выбыл из батальона), что в Крыму они будут бить гитлеровцев еще беспощаднее, чем били их на Малой земле».
— Старшина знает, — сказал Кудряшов, — он получил письмо. (Так вот какое письмо читал старшина в классе!) Теперь все, что у него есть на свете, вся его семья — вы. Поберегите и поддержите его, ребята!
Перед уроком математики Протасов хотел передвинуть тяжелую доску. К нему подскочил Авдеенко:
— Позвольте я помогу вам, товарищ старшина.
Когда вызванные к доске Фрол и Поприкашвили решили задачи, не мямля и не потирая под носом мелом, инженер-майор Бурковский удивился:
— Что с вами сделалось, не пойму! Вы внимательны, как никогда.
Перед уроком Горяча целая процессия двинулась за Протасовым в морской кабинет, чтобы помочь принести модели кораблей для урока.
После уроков Фрол попросил разрешения сделать приборку. И палуба в классе, парты, стекла были натерты до блеска.
После ужина, когда старшина достал бритву, на тумбочке уже стояла принесенная с камбуза горячая вода. Когда Протасов, как всегда, сел за книгу, аккуратно обернутую в газету, Фрол попросил:
— Может, вы почитаете нам?
— Почитаю, если хотите, — согласился Протасов. Он положил книгу на стол и начал: — «Все выше и выше поднималось небо, шире расплывалась заря, белее становилось матовое серебро росы, безжизненнее становился серп месяца, звучнее — лес, люди начинали подниматься, и на барском конном дворе чаще и чаще слышалось фырканье, возня по соломе и даже сердитое визгливое ржанье столпившихся и повздоривших за что-то лошадей…»