В океане

Панов Николай Николаевич

Товарищ капитан второго ранга! — начал негодующе Игнатьев. Чижов, обиженно улыбаясь, тоже хотел что-то сказать. Курнаков остановил на Игнатьеве предупреждающий взгляд.

Товарищ лейтенант, приказы начальства не обсуждаются! — Он перевел взгляд на Чижова, напряженно улыбнулся.

А вы, Михаил Павлович, поймите — я не сомневаюсь в вашем штурманском искусстве, но у военных моряков есть правило: в боевых условиях на все время операции отвечает за свое хозяйство один командир штурманской части. А сейчас, если не ошибаюсь, пойдем в условиях, приближенных к

боевым.

Он взглянул на прокладку — на изящные карандашные линии, проведенные рукой Игнатьева на матовой глади карты. Неожиданно мягко положил руку на плечо младшему штурману.

— Когда будете, лейтенант, нести ответственность за какой-нибудь переход как старший штурманский специалист, — поймете, что я не мог поступить иначе…

Он снял с вешалки кожаный реглан, надел его в рукава, вместе с Игнатьевым склонился над штурманским столом.

— Сигнальщик, передать на «Пингвин» и «Топаз»: «Иметь курс триста десять градусов», — приказал на мостике Сливин.

Он сам потянул рукоятку свистка — тоскливый оглушительный звук взвился от трубы ледокола — предупреждение могущим встретиться в тумане судам. Такие же сигналы донеслись спереди, со стороны «Пингвина».

Сверкнул на вершине мачты «Прончищева» красный клотиковый фонарь, с трудом пробивая лучами густеющую массу тумана.

Буксир передает «люди» — «начал поворот влево», — доложил Жуков.

Лево руля, ложиться на курс триста десять, — приказал Потапов рулевому.

Есть, лево руля, ложиться на курс триста десять, — повторил рулевой, вращая колесо штурвала.

И металлическая громада дока, окутанная белесой мглой, медленно поворачивалась, повинуясь движению мягко напрягшихся буксирных тросов. Здесь, как всегда, несли вахту матросы боцманской команды. Тревожно прислушивались к унылым, пронзительным воплям свистков.

Щербаков, плотно застегнув бушлат, надетый поверх парусиновой спецовки, прохаживался взад и вперед возле кнехтов. Сколько событий произошло с тех пор, как сидели они у этих самых кнехтов на рейде, в родной базе, и он, тоскуя по далекому колхозному дому, вдыхал смолистый запах бревен, смешанный с запахом нагретого солнцем железа. Тогда Мосин здорово разволновал его, рисуя страшную картину, как штормовой ветер понесет док в неведомый океан…

А теперь они идут на доке в этом самом океане, и смолистых бревен нет уже на прежнем месте: ими сперва подпирали топ-башни во время шторма в Каттегате, потом пилили, обтесывали их, чтобы обшить ими лебедку ледокола.

И он, недавний сухопутный парнишка, сам участвовал в борьбе со штормом, сам волочил эти бревна, когда взвихренные тяжелые волны катились по палубе, били под колени. А зловещий шутник Мосин оказался на поверку простым, добродушным парнем, хорошим товарищем, умеющим вовремя и хорошо помочь… Сам мичман, знаменитый боцман Агеев, скупой на похвалы, представил их обоих к поощрению за хорошую работу с буксирами. И так много нового, интересного узнали они в этом походе…

Но вот снова испытание — холодный мглистый туман, сравнявший с морем невидимо плывущие мимо исполинские черные

горы в стеклянных отсветах ледников. Но теперь Щербаков не боится. Чувствует себя в матросском крепком коллективе, с которым не пропадешь.

И странное дело — в этом тяжелом длительном походе все реже приходят мысли о далеком деревенском доме, все с большей теплотой думает он о тесном кубрике, о качающемся пробковом матраце, на котором так хорошо растянуться после утомительной вахты, в свете чуть мигающих на подволоке ламп…

Ну, как вахта, Щербаков? Не очень замерзли? — услыхал он голос Агеева из сырой полумглы. Увидел приближающуюся высокую, прямую фигуру мичмана.

Все в порядочке, товарищ мичман, — откликнулся Щербаков и неожиданно лязгнул зубами. Почувствовал, что действительно замерз — отсырел бушлат, сырость пропитывает жесткие холщовые брюки.

Живо сбегайте наденьте шинель. А я за вас здесь постою. Ну — бегом приказы выполнять нужно! — прикрикнул добродушно Агеев.

Главный боцман остановился у черной тумбы кнехта. Отсюда до обрывающегося в море борта всего шага два, но всплескивающие в воде тросы еле видны, еле видна черно-бурая, будто задымленная вода.

Агеев хотел думать сейчас только об одном — о буксирном хозяйстве. Туман, холод, неустанный суровый труд в открытом море — еще с детства привык он чувствовать себя в такой обстановке, как дома.

Но мысли снова возвращались к бергенским событиям, к предупреждениям Скурре. Норвежец, конечно, имел в виду портовые стычки, провокации фашистских отбросов, то, что случилось с Фроловым. Но, может, и в море подстроена какая-нибудь пакость? На мрачные мысли наводит этот унылый туман, эти тоскливые вопли свистков, все время доносящиеся спереди.

Что-то сейчас там Таня? Чувствует ли себя лучше? Вспоминает ли о нем? Жалеет ли, что не могла поехать в домик Грига?

Почему отказалась от этой прогулки, на которую он возлагал немалые надежды? И вправду, верно, у нее болела голова… Все последнее время жаловалась, что плохо себя чувствует, за все время стоянки в Бергене не сошла ни разу на берег. Конечно, не захотела бы обидеть его без причины, недаром всегда при встречах окидывает таким ласковым взглядом.

«Да и почему могла она знать, что в домик Грига еду только из-за нее? Нет, не умеешь ты, боцман, найти путь к сердцу девушки… Поговорить с ней о своем чувстве — это потруднее, чем без сучка, без задоринки провести заводку буксиров при свежей волне…»

— Переоделся, товарищ мичман! Разрешите становиться на вахту! — услышал он окрепший, звонкий голос Щербакова.

Щербаков стоял одетый в шинель, видно, хорошо разогрелся, бегом слетав в кубрик и обратно.

— Становитесь, — сказал Агеев. — Да смотрите не зевайте, видимость ухудшается, уходим дальше от берега. Если буксиры напрягаться начнут — сразу сигнальте вахтенному офицеру.

Из мокрых сумерек впереди, из молочных слоев тумана тускло брызнул красный клотиковый огонь.

— Притопить док, увеличить осадку на два метра, — бегло читал боцман буквы светового языка.