В окопах, или Явление Екатерины Великой
Шрифт:
Затем снял очки, протёр их, снова водрузил их на переносицу, словно ещё раз хотел её как следует разглядеть, и после паузы сказал ей: «Однако всё же сами берегите себя».
И приказал мне отвести её к телефонисткам, к Клаве. По пути выяснилось, что мы с ней земляки. Она с Приполярного Урала, с реки Ляпин. И, возможно, даже на одном пароходе плыли по Иртышу до знаменитых Черёмушек под Омском, где с первых дней войны начали формироваться маршевые роты и дивизии для отправки на фронт. Конечно, мы вспомнили дом, свою малую родину, свои деревни и городки. И я почувствовал, как между нами протянулась ниточка, которая незримо связывает двух человек на основе симпатии и доверительных отношений.
Так началась служба Екатерины Великой в нашем батальоне. Она ни с кем из девушек не дружила. Со всеми держалась одинаково ровно. Может быть, только чуть ближе,
Екатерина Великая помолчала немного, потом сказала: «Наверное, побоялась помять форму. Я ведь с тыла прибыла, вся наглаженная, наутюженная…»
«Стала бы я жалеть форму!» – усмехнулась Клава.
Скуповатый на похвалу капитан Красильников оценил её работу одной фразой: «Если нужно будет, установит связь с самим господом Богом…»
Между тем весть о том, что новенькая в батальоне, мгновенно облетела все роты и взводы. На фронте, в обрыдлой окопной жизни – в холоде и голоде, в грязи и дерьме – это большое событие, это что-то интересное, необычное. Что-то из далёкой мирной жизни. В те дни первым пред новенькой предстал, конечно, Лева Левенко, старшина роты связи, мой приятель. Невысокого роста, худощавый, совсем неприметный хохол из Керчи. Внешней отличительной чертой были у него разве что только огромные, как у матёрого таракана, усищи да огромный нос на землистом, окопного цвета, лице. Был похож не столько на рослого украинца со шматом сала в руке, сколько на бедного турка из какой-нибудь сельской глубинки. Но малый разухабистый, бесшабашный весельчак, непревзойдённый врун и болтун и тому прочее. Был не дурак выпить, хорошо закусить и, конечно, приударить за женщинами. Он придумывал всякие байки, писал стихи, сносно играл почти на всех музыкальных инструментах. Этакий рубаха-парень. Сам же сочинял к своим стихам музыку и сам же пел их обычно под гитару. Словом, был первым сердцеедом среди солдат. Не мог пропустить ни одной юбки. Любил он прекрасный пол, но и женщины не обделяли его своим вниманием. Пожалуй, чуть ли не вся женская половина роты прошла через него. Да что роты, может, и батальона. Теперь, по прошествии лет, я понял, почему его любили женщины. Он жил одним днём. Точнее, одним мгновением, и никогда не задумывался и не заглядывал в завтрашний день, в будущее. И этим был счастлив. Наверное, правильно делал. Так и надо жить на войне. И на сей раз проворный Лёва с гитарой первым подкатился к новенькой. И, ничего не успев ещё сочинить для нежных ушек Екатерины Великой, из своего репертуара вытащил старую свою песенку про Катюшу, легендарный гвардейский миномет. Будто бы министр пропаганды третьего рейха Риббентроп пришёл на фронт поговорить с Катюшей, с нашим миномётом. И Лёва лихо ударил по струнам, запустил свою песенку:
Приходил к Катюше Риббентроп,Говорил, что ему дурно,Дурно, дурно,Выражался нецензурно,Зурно, зурно…Ах, зачем нас мама родила?..Дела, дела!..Уже на ходу, раздухарившись, закатывая глаза, прожигая горящим взором новенькую, Лёва сочинял к старой песне новые куплеты:
Приходи, Катюша, ты ко мне,Ко мне, мне, мне…И нам будет всё очень гарно,Гарно, гарно…Заживём мы с тобой ударно,Дарно, дарно…И так далее. Всех слов не помню. Но, однако, как ни крутился вокруг новенькой, получил мой друг Лёва от ворот поворот. Выругался незлобиво: «Ничего в жизни не понимает. У-у, дура!..»
Лёва мог тешить себя лишь тем, что не только он получил от ворот поворот. Но и все офицеры роты и батальона. Ни один не удостоился внимания новенькой. Надо сказать, что на войне женщины в основном доставались командирам, в основном офицерам, лейтенантам, капитанам, майорам. Одни становились сразу же ППЖ, другие переходили из рук в руки, третьи, редкие, романтично влюблялись и берегли свою любовь. Я никогда не осуждал женщин войны. Ни на войне, ни после войны. Когда
После Лёвы не только младшие офицеры, но и старшие получили отставку у новенькой. Все попытки поухаживать за ней заканчивались полным провалом. Подполковнику из штаба полка, захотевшему поухаживать за ней, она левитановским голосом, каким тот зачитывал когда-то приказ № 227, который известен как приказ «Ни шагу назад», она отчеканила:
«Я
не
ваша».
И тот оставил её в покое.
Другому полковнику, из дивизии, она тем же левитановским голосом выдала:
«Вы
не
мой».
И дивизионный полковник тоже отступил.
Между тем Лёва Левенко пытал Клаву: «Кто у неё есть?»
«Никого», – отвечала Клава.
«Откуда знаешь?»
«Письма она пишет только маме. И получает только от мамы».
«А для кого бережется?»
Клава пожала плечами: «Спроси у неё».
Вскоре слух о ней прошёл не только по батальону, но и по полку, по дивизии. Быть может, и по армии, если не по фронту. Что, мол, у комбата Красильникова появилась какая-то неприступная. Разве что только генералы ещё не пытались поухаживать за ней. И то, однажды, генерал, в неформальной обстановке, за чаркой, спросил у Красильникова: «Что у тебя там за чудо появилось?»
На что комбат ответил чётко по-уставному: «Никаких чуд у меня нет, товарищ генерал. Есть отличный боец и классный специалист».
«Как-нибудь хоть показал бы, – сказал генерал. – А то заинтриговал тут всех».
«Как только, так сразу же, товарищ генерал», – ответил комбат.
Но этого «как только» так ни разу и не наступило: генерал был слишком занят. Да и женщины его окружения зорко следили, чтобы не допустить в близкий круг его общения посторонних конкуренток. В любви женщины завистливы и просто безжалостны друг к дружке. Злые женские языки пустили молву, что никакая она не недотрога. Мол, новенькая на Севере была радисткой на полярной станции и за длинную полярную зиму обслуживала исправно всех зимовщиков. А теперь ей ничего не надо, мол, пресытилась всем. Но я-то знал, что она никогда не ездила на зимовку. А работала на рации на культбазе в отдалённом селе, в предгорьях Урала. Но на каждый роток не накинешь платок.
Всех она отшила. Один только Лёва Левенко не падал духом до поры до времени. Всё хорохорился, говорил: «Нет неприступных женщин, как и нет неприступных крепостей».
Выдержав многозначительную паузу, как великий стратег и полководец, он начинал размышлять вслух:
«Главное дело – разведка. В любом деле надо знать всё. Сначала всё разведать, а потом взять. Не измором, так хитростью. Не в лоб, так с тыла».
И однажды он решил, видно, застать крепость врасплох. Когда новенькая после дежурства спала, а из подруг рядом никого не было, влез к ней в постель, полагая, что внезапность и напор обеспечат ему успех. Но тут же вылетел в двери. Дело было под вечер, накрапывал мелкий занудный дождь. Земля намокла. И незадачливый ухажёр прокатился по скользкой мокрой глине и очутился под ногами проходившего мимо комбата Красильникова. Комбат, не поверив своим глазам, снял очки, не спеша протёр их, потом осмотрел внимательно Левенко, сидевшего у его ног в исподнем, и только затем удивлённо спросил: «Что же вы, братец, тут катаетесь?»
«Да вот шёл, споткнулся и покатился», – придя в себя от неожиданности, уверенно начал врать Левенко.
Он знал, что в любой ситуации перед командиром нельзя молчать, а нужно смотреть ему в глаза и говорить уверенно и убедительно.
«А почему в исподнем?» – спросил комбат.
«Так ведь отдыхал, потом вышел подышать воздухом, – сказал, уже поверив в свои слова, бравый кавалер Лёва. – А потом решил сходить до ветру».
«Без верхней одежды?» – поинтересовался комбат.
«Без верхней», – кивнул Лёва.