В подполье можно встретить только крыс…
Шрифт:
— Да что ты! — удивился он. — Мне даже завидуют, что у меня такой брат.
В общем, страх, внушенный сталинским террором, коллективизацией, раскулачиванием и голодом, постепенно уходит, а самое младшее поколение уже растет совсем без страха к органам КГБ. Эти органы очевидно, получили указание установить за мной скрытую слежку. Но как ты в селе это сделаешь? Ведь здесь каждого чужого человека за 10 км. увидят. И вот ежедневно утром по улице, со стороны райцентра мчится короткоштанная стайка и еще издали кричит восьмилетнему сыну Ильи: «Юра! Скажи своим, шпиены приехали. Сюда идут». Когда же «топтуны» появлялись на пляже у моря, то эти мальчишки устраивали на них подлинную охоту. «Топтуны» старались следить из какого-нибудь укрытия, но мальчишки их обнаруживали, и тем приходилось уходить. Мальчишки не отставали. Они преследовали их иногда по нескольку километров.
Это
Что же будет с незнающей страха, но пустой душой. Пока что пустоту эту заливают самогоном и домашним вином. А что будет дальше?
Этот же мой родственник, который просвещал меня по радиопрограммам, задал мне вопрос: «Скажи, Петро, что 6 это значило? Живем мы уже сносно. Не голодаем. Есть хлеб и к хлебу. Одеты. Дома отремонтированы. Мебель приобрели. Многие мотоциклами обзавелись, а кое-кто и автомашинами. Все как будто хорошо, а жить сумно (тоскливо). Ты здесь уже скоро месяц, а скажи, слышал ты хоть одну песню? А вспомни детство. В субботу по всему селу песни перекатывались. Мы и голоса узнавали. Вон Калына „выводыть“ (вторит), а вон Настя! А сейчас? Придут полтора десятка в клуб и слоняются как весенние мухи. Ни песен, ни смеху, ни шуток. Как будто пришиблены!»
Что я ему мог ответить? Что возразить? Я сам все это ощущал, только сформулировать не мог. Я сам бывал в клубе и видел этих слоняющихся подростков, и мне тоже было «сумно» от их вида. В общем, я видел село без песни, село, в котором песню убили. Насмотревшись на это село, поехали в курортные места.
Крымские татары в соответствии с нашим желанием, сняли для нас комнату в Евпатории, на самом берегу моря. Мы и до сих пор с огромной признательностью вспоминаем их чуткость и такт. Нам был предоставлен полный покой. Не было никаких наездов, никаких посещений. Мы имели возможность наслаждаться отдыхом в кругу своей семьи. Все было организовано настолько бесшумно, что даже КГБ почти в течение месяца не мог обнаружить, где мы находимся. Нас, по-видимому, искали среди татар, а мы отдыхали среди обычных «дикарей» (курортников, отдыхающих не по путевкам). Но в конце концов нашли и набросились на наших хозяев. Напугали их тем, что я опасный государственный преступник, и обязали доносить, куда мы ходим и кто нас посещает. Но страхи оказывается начали проходить и среди этой категории людей. Когда агенты КГБ ушли, хозяйка пошла к своим многолетним квартирантам из Латвии и рассказала о посещении КГБ и об их требованиях. Латыши — отец и сын, узнав фамилию «опасного государственного преступника», воскликнули: «Мы знаем об этом человеке. Да это же прекраснейший человек. Это генерал, а не преступник». В результате, хозяйка решительно отказалась следить, сказала: «они у меня живут на таких же правах, как и другие, и я следить за ними не буду. Выселяйте их, если имеете право». Пришлось КГБ отступить. Видимо, поставили свою слежку, а, может, и оставили в покое. Во всяком случае нашему отдыху они не мешали. Вот как изменились времена.
В Москву мы вернулись только в начале октября и начали готовиться к нашему дню. 16 октября у нас с Зинаидой — обоих в один день — день рождения. И существует давняя традиция, что в этот день может придти к нам всякий, кто хочет, без приглашения. Было очевидным, что первый такой день после моего длительного отсутствия привлечет много людей. Однако мы решили традицию не ломать. Нагрузка была действительно большая, но нашлись и самодеятельные организаторы и распорядители, и обслуживающие, и затовители. Может быть, было не очень сытно, зато много тепла и искренней дружеской любви. Были наши старые друзья. Было много новых и среди них Андрей Дмитриевич Сахаров с Еленой Георгиевной. Своей простотой и душевностью он покорил всех.
Но конец приходит и праздникам. Пора было мне включиться в правозащитные дела. И я включился. Сразу ушел в них с головой. И с этими делами каждодневное знакомство с новыми людьми. Познакомился, как уже сказал, с Сахаровым и всем его семейством, с Юрой Орловым и его женой Ирой, Валей и Таней Турчиными, с Игорем Ростиславовичем Шафаревичем. Отношения с последним, пожалуй, наиболее полно аттестуют нашу среду. Наверное, невозможно найти двух других людей, у которых бы взгляды так не соответствовали. А между тем мы умели говорить и договариваться. Больше того, я могу сказать, что любил говорить с ним и не раз обоюдно вносили изменения в свои решения. Мне и сейчас не хватает его тихого, но как бы торопящегося голоса.
Очень большое впечатление произвело на меня знакомство со священником о. Дмитрием Дудко. Он пришел в нашу семью, когда я находился в психиатричке, и принес с собой дух уверенности и надежды, дух Веры.
Просветленное одухотворенное лицо с глазами, излучающими потоки доброты, покорило меня. Это был истинный пастырь духовный. В любом одеянии он был священником, но в священническом уборе этот невысокий плотный человек выглядел величаво. Он, казалось, даже лучился светом неземным. Внешне он совершенно непохож на сухонького, маленького старца, моего первого духовного наставника, отца Владимира Донского. Но в моем представлении эти два образа слились. Было в них что-то роднившее их. Скорее всего, это беспредельная Вера во Всевышнего и любовь к ближнему. Мне посчастливилось неоднократно присутствовать на службе Божией, когда отправлял ее о. Дмитрий, хотя для этого приходилось ездить за 50–80 км от Москвы. Благодарю я судьбу и за то, что она предоставила мне возможность не раз беседовать с этим умным, всесторонне развитым человеком. Он же сочетал нас с Зинаидой церковным браком, накануне нашего отъезда в США.
Одновременно восстанавливались и расширялись старые мои знакомства, укрепившиеся за время моего отсутствия заботами Зинаиды Михайловны. Первое, что я с радостью отметил, это то, что дочери и внук моего дорогого друга Алексея Костерина стали своими в нашем доме. Шапочное мое знакомство с Татьяной Великановой вылилось в дружбу. Все семейство Великановых, как мы говорили «династия», в составе матери Натальи Александровны, дочерей Тани, Кати, Аси, Зои, Маши, сыновей Андрея и Кирилла, включая и их зятьев — Сережу Мюге и Костю Бабицкого, не только стали близкими знакомыми, но и породнились с нами через брак нашего сына Андрея с младшей Великановой — Машей.
Совсем своими чувствовали себя в нашем доме мой друг Юра Гримм, его жена Соня и сын Клайд.
Подружилась Зинаида за мое отсутствие и с Гинзбургами. Это очень облегчило и мне установить добрые отношения не только с Аликом, но и с Ириной и Людмилой Ильиничной. То же самое произошло и с Лавутами. Я в свое время знал только Сашу. Теперь в наш круг попала и его жена Сима, и мы узнали и полюбили его дочь, милую молодую «мамочку» Таню.
Вскоре после моего возвращения примчался и Сережа Ковалев. Вспоминали прошлое. Друзей, которые теперь далече — за кордоном: Толя Якобсон, Борис Цукерман, Юлиус Телесин, Александр Есенин-Вольпин и еще многие. Особенно волновала нас судьба А. Якобсона: «как он сможет с его любовью к России, прожить без нее?» Теперь нам известно — не смог! Покончил с собой.
Но прервем рассказ о встречах. Поговорим немного о делах.
Дел было много. Обо всех не рассказать. Я расскажу о последнем периоде своей правозащитной борьбы описанием некоторых наиболее важных событий этого периода. Начну рассказом о нашем отношении к подготовке Хельсинкского совещания. Советская печать в то время много писала об этом. Но дело выглядело очень далеким от завершения. Я лично считал, что подготовка не завершится никогда и совещание не состоится. В разговорах с друзьями я аргументировал это следующим: