В погоне за Солнцем

Коэн Ричард

Вскоре после этого Лоуренс пишет поэму “Средние классы”, в которой так описывает морисов нашего мира: “Бессолнечные. / У них только две меры: / Человек и деньги, / Они никак не связаны с солнцем”. В целом трудно найти произведение Лоуренса, которое не касалось бы этих тем. В своей последней книге “Апокалипсис”, которую писатель сочинял зимой 1929– 1930 годов, умирающий и окруженный общественным порицанием за свои произведения, он писал:

Нам не стоит воображать, что мы видим солнце так же, как его видели старые цивилизации. Все, что мы видим, – небольшое научное светило, сократившееся до шара раскаленного газа. В реальности Иезекииля и Иоанна солнце было великолепной сущностью, люди черпали у него силу и величие и платили ему почитанием и благодарностью [818] .

818

Lawrence D. H., Apocalypse. London: Penguin, 1996. Р. 27ff.

В этом своем последнем произведении Лоуренс призвал человечество восстановить первоначальную связь с космосом – без посредничества науки, в которой он усматривал ограниченность. “Начните с солнца, и все остальное медленно, неуклонно свершится”, – таким напутствием писатель заканчивал книгу.

Еще более ярым апостолом солнца (и, как следствие, почитателем Лоуренса и таким же солнцепоклонником) был американский миллионер, поэт и гедонист 1920-х годов, покончивший собой в тридцать один год, “беглец из плохого романа Скотта Фитцджеральда”, как его охарактеризовали

в одном некрологе [819] . Это представление Гарри Кросби отдает некоторой театральностью, но все, что касается Кросби, будто сошло со страниц дешевого романа. И Малькольм Каули в Exile’s Return, и Джеффри Вулф в Black Sun много пишут о нем, а для Пола Фассела он был “окончательно рехнувшимся американцем”, чья “жизнь демонстрировала полную власть солнца над податливым разумом” [820] . Собственные сочинения Кросби – авангардные, экспериментальные, сюрреалистические и болезненно-тревожные – обеспечивались его богатством, унаследованным и многократно увеличившимся за годы проживания Кросби в Европе, где валюта в то время была очень слабой. Деньги позволили ему превратить средневековую мельницу (разумеется, “Мельницу солнца”) под Парижем в роскошный загородный дом, постоянно путешествовать по экзотическим местам, экспериментировать с фотографией, гонять на своем “бугатти” и даже учиться летать – в те времена, когда аэропланы были “настолько новым устройством… что никто не знал, как правильно произносить это слово”.

819

Edward Brunner, Harry Crosby: A Biographical Essay, Modern American Poetry, www.english.illinois.edu/MAPS/poet/a_f/crosby/crosby.htm 2001

820

Paul Fussell, Abroad: British Literary Travelling Between the Wars. Cambridge: Cambridge University Press, 1980. Р. 139.

Наследник старого капитала Новой Англии (Дж. П. Морган приходился ему дядей), в начале Первой мировой войны Кросби записался в санитарные войска полевой службы, был под Верденом и на Сомме, получил военный крест и выжил после тяжелого ранения. После “ускоренного” выпуска из Гарварда и скандальной женитьбы на женщине на шесть лет старше его, которую он увел у мужа, Кросби осел во Франции, покупал скаковых лошадей, пробовал опиум, много пил и путешествовал. Тогда же начал писать. В 1927 году он основал издательство “Черное солнце”, вытатуировал у себя на спине солнечный лик как знак посвящения и получил первый рассказ от Лоуренса, которому заплатил золотыми двадцатидолларовыми “солнечными” монетами.

Кросби культивировал свой навязчивый интерес к солнечному образному ряду и с одержимостью вводил его элементы в собственные сочинения. “Черное солнце” символизировало попытку объединения сил жизни и смерти, а его визуальный образ нес также и сексуальный оттенок. “Каждая закорючка “черного солнца”, которую Кросби добавлял к своей подписи, – писал один биограф, – включала также стрелу, выступающую из Y в фамилии Кросби и направленную в центр солнечного круга: фаллический выступ, с готовностью встречаемый эрогенной зоной” [821] .

821

Brunner, Harry Crosby.

Кросби производит крайне неприятное впечатление, но в своих взглядах он не так далек от лоуренсовского крика души в “Апокалипсисе”:

Наиболее страстно человек жаждет полноты своей жизни и ее гармонии… Нам и только нам принадлежит все великолепие нашей плотской жизни здесь и сейчас, и принадлежит оно нам только на время. Мы должны танцевать в экстазе, оттого что живы, во плоти и являемся частью живого, воплощенного космоса.

В середине 1920-х Кросби опубликовал подробный дневник, который вел с 1922 по 1926 год, “Тени солнца”, а также два тома поэзии, первый из которых был назван “Солнечная колесница”. Среди прочих проектов “Черного солнца” были сочинения Харта Крейна, Джеймса Джойса, Т. С. Элиота и Мана Рэя. Кросби был не лишен дара поиска талантов [822] .

822

Черное солнце имеет и другие коннотации. Великий русский поэт Осип Мандельштам (1891–1938) пишет: “Я вспомнил картину пушкинских похорон [Пушкин погиб на дуэли в 1837 году], чтобы вызвать в вашей памяти образ ночного солнца” [подробности о “черном солнце” у Мандельштама можно найти здесь: Гаспаров М., Ронен О. Похороны солнца в Петербурге. // Звезда. 2003, а также здесь: www.languagehat.com/archives/003376.php, www.languagehat.com/archives/2009_01.php. На этом же сайте встречается упоминание “черного солнца” у Нерваля в сонете El Desdichado – “черное солнце меланхолии” – и у Блейка в “Бракосочетании Рая и Ада”: “…мало-помалу мы увидели под собой зияющую бездонную пропасть, в нед рах коей полыхало багровое пламя и клубились, словно над пылающим городом, густые облака дыма. Где-то внизу, на огромном расстоянии от нас, повисло черное, но ослепительно яркое солнце” (пер. В. Чухно. – Прим. перев.)]. Этот образ проходит и сквозь мандельштамовский сборник Tristia (1922), где встречаются такие строки: “И для матери влюбленной / Солнце черное взойдет”. Роль солнца варьируется, но все-таки окончательно приводит нас к христианской апокалиптической традиции. Образ “черного солнца” также связан с амбивалентной позицией самого Мандельштама по отношению к большевистской революции, которую поэт готов был поддержать, но вела она во тьму, а не к свету; этот образ не только воплощает смерть конкретных людей, но и становится символом самой России – Солнце как сила отчаяния.

В данный период жизни его интересовала философия суицида, он действительно был одержим смертью на протяжении как минимум пяти лет (“Время – это тирания, которую следует отменить”). Его ждало еще одно, последнее приключение. Его вторая книга стихов, Transit of Ve n u s , была вдохновлена Джозефин Ротч (после замужества ставшей миссис Альберт Смит Бигелоу) – женщиной, с которой он провел последнюю неделю своей жизни. Девятого декабря 1929 года, за день до их смерти, Джозефин написала Кросби страстное письмо в стихах, которое заканчивалось строками: “В Солнце – наш Бог / И в смерти – наш брак”.

Все то время, что Кросби кокетничал со своей приемной страной, литературный мир переживал расцвет своего романа с солнцем. Теперь об этом заявляло множество писателей, правда, избегая тяжеловесных философских выводов. Новый посыл был таков: солнце есть во всем. “Икар, к примеру…” У. Х. Одена из стихотворения “Музей изящных искусств” о мальчике, который подлетел слишком близко к солнцу, – одна из самых знаменитых строк о солнце в литературе. У Йейтса мы находим в “Песне скитальца Энгуса” “Серебряный налив луны / И солнца золотой налив” [823] , “Строки, написанные в минуту уныния” – и незабываемое из “Второго пришествия”: “И взором гневным и пустым, как солнце”. В более легковесной поэзии первое место заслуженно отходит “Любовной песне офицера” Джона Бетчемена (1941) со строками “Мисс Хантер Данн, мисс Хантер Данн, / Ракетка и яркий загар так к лицу вам” [824] . Ни одно стихотворение Бетчемена не переплавляло с таким успехом повседневные мелочи в веселый и легкий эротизм [825] . Вероятно, как сказал Иосиф Бродский в “Определении поэзии”, работа поэта – “запоминать, / Как восходит солнце” [826] .

823

Здесь

и далее – пер. Г. Кружкова.

824

Пер. В. Шестакова.

825

См.: Simon Jenkins, Betjeman’s Discreet, Dignified Muse Makes Today’s Look Like Mere Groupies, The Guardian. 2008. 18 апреля. Р. 34.

826

Среди романов, где встречаются пассажи, связанные с солнцем, достойны упоминания “Моби Дик” (умирающие киты поворачивают головы в сторону солнца в 116-й главе) и “Ветер в ивах”, где Водяной Крыс и Крот вспоминают восходы, преображавшие все вокруг. Драматурги от Теннесси Уильямса до Питера Шеффера тоже вводили солнце в действие своих пьес для ошеломляющего эффекта. Пьеса последнего “Королевская охота за солнцем” (1964) стремилась передать мир инков и испанской Конкисты, а его же “Эквус” (1975) понравился бы даже Лоуренсу. “Гиперион” (1797–1799), первый роман немецкого лирического поэта Фридриха Гельдерлина, в значительной степени представляет собой анализ роли солнца в западной философии. Колетт (1873–1954) вспоминает в “Сидо”, как в детстве мать вознаграждала ее за хорошее поведение тем, что позволяла встречать рассвет.

Деление на поэтов и прозаиков в данном случае искусственное, но список художественных произведений в любом случае продолжается: Джон О’Хара (Against the Game), Уильям Фолкнер (“Свет в августе” и “Когда наступает ночь”), Патрик Уайт и Дорис Лессинг (обоим особенно хорошо удается передавать тропический зной), Элизабет Боуэн (“Мир любви”), Уильям Голдинг (“Бог-скорпион”), Фрэнк О’Хара, Гаррисон Кейлор (Wobegon Boy и пародия на него Casey at the Bat), Апдайк (такие рассказы, как “Смерть далеких друзей” и “Листья”), Норман Раш (Mating об утопической общине в пустыне Калахари, которая живет благодаря солнечной энергии) и Джеймс Баллард (“Империя солнца”). Среди поэтов необходимо упомянуть Дилана Томаса (“Под сенью Молочного леса”), Мэтью Арнолда (“Разве это мало – / Радоваться солнцу”), Уо л т а Уитмена (“Дай мне великолепное безмолвное солнце”), Эзру Паунда, Луиса Макниса (The Sunlight on the Garden), Уилфреда Оуэна (Exposure, Futility), Уоллеса Стивенса (“Воскресное утро”), Филиппа Ларкина (Solar, High Windows), Тома Ганна (Sunlight), Ричарда Эберхарта (This Fevers Me), Саймона Эрмитиджа (чей сборник Tyrannosaurus Rex Versus the Corduroy Kid использует свет как метафору поэзии), Апдайка (Seven Stanzas at Easter, “Космическая наглость”), Лизу Джерно (Ring of Fire) и Эми Клэмпитт (The Sun Underfoot Among the Sundews, A Baroque Sunburst, What the Light Was Like и Winchester: The Autumn Equinox). Я намеренно не привожу здесь, в основном по причинам нехватки места, целую традицию “пасторали”, где писатель оглядывается назад, в некое идеализированное прошлое, в котором всегда царит лето либо персонажи освещены благожелательным светом. Такие писатели, как Ивлин Во (“Возвращение в Брайдсхед”), Л. П. Хартли (“Посредник”), Джордж Оруэлл (“За глотком свежего воздуха”)и первый среди равных Марсель Пруст, – у всех них есть свой вклад в эту форму солнцепочитания, но все же это лишь косвенная форма. Имеется и целая вселенная всякого чтива про солнце; некоторым вполне близок бармен из сериала Cheers, который смотрит на книжку и роняет: “И восходит солнце” – сразу видно серьезную книжку” (в русском переводе роман Хемингуэя называется “Фиеста”. – Прим. перев.).

Почти в каждой культуре литература несет свои солнечные ассоциации. Например, Артюр Рембо (1854–1891) и Поль Верлен (1844–1896) разделяли двойственное отношение к солнцу. Как замечает исследователь Верлена Мартин Соррелл, “там, где Рембо ищет космическое откровение и поклоняется мощи солнца, чтобы впитать его и усвоить, стихи Верлена… демонстрируют ту же степень восхищения солнцем, но в качестве звезды, чья сила окутана, скрыта и неосязаема. Замечательным образом отношения обоих поэтов с солнцем – это две стороны одной монеты” [827] .

827

См. сноску № 2 к введению в: Paul Verlaine: Selected Poems, пер. Мартина Соррелла. Oxford World’s Classics, 1999.

С точки зрения Рембо, который создал лучшие стихи до двадцати лет, солнце либо срывало покровы с общественных пороков, либо несло страдания. “Сердце привязанности и жизни, оно изливает жгучую любовь на наслаждающуюся землю”, – пишет он. Но последние годы жизни он провел в сухой жаре пустынь Восточной Африки, которая сделала его образ мыслей значительно менее восприимчивым. “Я видел низкое солнце, запятнанное мистическими ужасами, – сообщал он другу. – Мы оказались в весенней бане. Кожа истекает потом, желудок сворачивается, мозг одурманен” [828] . Но в конечном итоге солнце, “которое сияет как начищенный котел” [829] , побеждает, и на пороге смерти поэт рыдает на руках своей сестры Изабель о том, что никогда уже не почувствует его света: “Я отправлюсь под землю, а ты будешь ходить под солнцем!”

828

См.: Charles Nicholl, Somebody Else: Arthur Rimbaud in Africa, 1880–91. London: Cape, 1999. Р. 356 и 439.

829

См.: Graham Robb, Rimbaud. New York: Norton, 2000. Р. 93. Робб указывает, что Рембо преувеличивал жар солнца.

Автобиографические мотивы прослеживаются и в романах Андре Жида (1869–1951), чья первая книга “Имморалист” (1902) написана от лица Мишеля – ученого, проведшего юные годы в северной Франции. Он женится и проводит медовый месяц в Северной Африке, и его мир меняется. “Для меня стало удивительным то, что я живу, и дневной свет стал для меня неожиданно ярким”. Как и у Лоуренса, солнце становится освободительной силой. Оставив невесту, Мишель отправляется навстречу средиземноморским приключениям. Его восхитила “прекрасная загорелая кожа” итальянских крестьян, “как бы насыщенная солнцем”, а “белизна, или, вернее, бесцветность, моей кожи наполняла меня стыдом и довела до слез”. Он открыл свое тело солнцу, так началось его изменение: “Я подставил все свое тело его огню. Я садился, ложился, поворачивался… Скоро меня обволокла восхитительная жара; все мое существо приливало к коже”. Освобожденный от оков, Мишель становится загорелым имморалистом из заглавия. Оскар Уайльд однажды заметил Жиду, что солнце ненавидит мысль и отпугивает ее, неудивительно, что Мишель заключает: “Существовать – это уже достаточно занимает меня” [830] [831] .

830

Пер. А. Радловой.

831

Солнцепоклонничество Жида подробно обсуждается в: Robert Mighall, Sunshine: One Man’s Search for Happiness. London: Murray, 2008. Р. 86–88. В фрагменте о Жиде и Камю я частично опирался на неопубликованное эссе писателя Лесли Чемберлена.