В погоне за Солнцем
Шрифт:
В “Постороннем” (1944) Альбер Камю заставляет своего героя Мерсо убить местного североафриканца на ослепительно жарком пляже, по-видимому, без всякой на то причины, в этом и содержится главный момент, а иррациональность становится тем именем, которым Камю нарекает свой опаленный солнцем алжирский опыт. Раскрывая собственную философию в “Бунтующем человеке” (1953), он пишет: “Но, несмотря на все свои победы, исторический абсолютизм никогда не переставал сталкиваться с необоримой потребностью человеческой натуры, потребностью, чью тайну хранит Средиземноморье, где разум издавна породнился с беспощадным солнечным светом”. Когда Сартра спросили, является ли его близкий друг Камю тоже экзистенциалистом, как и сам Сартр, тот ответил: “Нет, это серьезное заблуждение… Я бы назвал его пессимизм “солярным”, если вы вспомните, сколько черного содержится в солнце”. Комментарий Камю был таким: “Чтобы исправить естественное безразличие, я оказался между страданием и солнцем. Страдание удерживало меня от мнения, что под солнцем все обстоит прекрасно, а солнце учило меня тому, что историей все не исчерпывается”.
Что, однако, становится понятным, так это то, что к середине ХХ века солнце уже могло служить любому литературному замыслу как символ, метафора, вдохновение, драматургический двигатель, интимный друг, непримиримый противник, мишень для насмешек, трагический финал, источник искупления или философской доктрины. “Лолита”
Вместе с тем литературная эксплуатация солнца все еще продолжается. В 2008 году американская писательница Элизабет Страут выпустила “Оливию Киттеридж” – тринадцать связанных между собой историй об учительнице-пенсионерке из выдуманного прибрежного городка Кросби, штат Мэн (книга получила Пулитцеровскую премию). В этом чрезвычайно проницательном сочинении о любви и сострадании солнце не является метафорой, как у Набокова. Его присутствие или отсутствие оказывает воздействие на всех жителей Кросби, в частности на колючую и вспыльчивую миссис Киттеридж. Страут замечательно наблюдательна, она видит “забытье человека, загорающего на пляже” [832] , свет, проникающий сквозь туман или окрашивающий стакан на комоде в красный цвет. “На стекле играли лучи зимнего солнца, деревянные половицы медово поблескивали”, а позднее “солнце задерживало свои лучи на снегу, окрашивая поле в фиалковые тона”. Но этого мало, в не очень длинной книге встречается семьдесят “солнечных” упоминаний – солнце действует как гид к персонажам и их поведению. В конце книги только что овдовевшая Оливия неожиданно обнаруживает, что один вдовец любит ее. Воспользуется ли она этим шансом? Она уже собирается отвернуться, когда солнце вдруг дает ей “внезапный всплеск жажды жизни… Оливия вспомнила, какой бывает надежда, – и это была надежда… Она рисовала в воображении эту тихую комнату, залитую солнцем стену, куст восковницы за окном. Он сбивал ее с толку, этот мир, он ее озадачивал. Ей не хотелось его покидать – пока еще”.
832
Здесь и далее – пер. И. Бессмертной.
Глава 28
Восходящее солнце политики
Если мы позволим себе взглянуть в то темное место, которое зовем душой, не окажется ли, что именно из-за нее мы здесь? Мы оба? И теперь ищем выход обратно, на солнце?
Уже был проблеск света. Почему должно опять темнеть? Утро уже наступило, теперь мы должны действовать при свете дня.
833
Peter Morgan, Frost / Nixon. London: Faber, 2006. Р. 66.
За время обучения в Йеле Джордж У. Буш получил одну плохую отметку (D-) – по астрономии [834] . Когда Буша избрали президентом, ходил анекдот: “Однажды, чтобы улучшить свой рейтинг, президент предложил советникам новую идею: “Мы высадимся на Солнце”. На это советники постарались вежливо указать, что на Солнце чудовищно горячо. Президент подумал немного и нашелся: “Нет проблем, мы высадимся ночью”. Но, конечно, эта шутка гораздо старше Буша – за десять лет до него ее рассказывали про Горбачева, а еще раньше – про Никиту Хрущева.
834
Мистер Буш получил один D за четыре года [в Йеле], 69 баллов за астрономию [в первый год обучения]” (The New York Times. 2005. 8 июня. A10). Для сравнения, у Джона Керри было четыре D за первый год, но в этой области объектами насмешек традиционно выступают республиканцы. Так, во времена президентства Рональда Рейгана шоу Дэвида Леттермана обнародовало “Десять лучших сюрпризов в президентской речи”. Под номером один в списке шла фраза “Мы стремимся к солнцу!”.
На протяжении истории человечества солнце присваивалось для достижения политических или религиозно-политических целей, и вряд ли найдется хоть одно поколение без подобных примеров. В относительно недавние времена в Шри-Ланке стало набирать заметную силу движение “Тигры освобождения Тамил-Илама”, его лидер стилизовал себя под солнечное божество. Sendero Luminoso (“Сияющий путь”), террористическое ответвление коммунистической партии Перу, было основано в начале 1990-х чахлым профессором философии, который скрывался от солнца по причине болезни. Хотя Людовик XIV придумал, безусловно, самый экстравагантный способ привлечь солнце к себе на службу, но и после Французской революции звезда служила ярким символом нового общественного порядка, что видно в сочинениях аристократа-радикала Константина Франсуа графа де Вольнея (1757– 1820), члена Учредительного собрания. В своем полуромане, полутрактате “Руины, или Размышления о расцвете и упадке империй” Вольней призывает читателей к замене остатков прогнившей цивилизации на мировой порядок разума и равноправия, чьим главным символом должно стать солнце – взамен Христа. Это сочинение было запрещено во Франции, что обеспечило ему культовый статус и многочисленные иностранные переиздания. Когда в 1792 году анонимный перевод “Руин” был напечатан в Британии, его осудили тридцать пять англиканских прелатов. Даже такой видный деятель, как Томас Джефферсон (который подружился с Вольнеем во Франции), переведя первые двадцать глав для американского издания, утратил присутствие духа и велел сжечь рукопись. Книга, состоявшая из нескольких томов, утверж дала, что христианство позаимствовало солярные верования, и призывала вернуться к солнцу как к первичному символу свободного волеизъявления – эти идеи впоследствии не раз возникнут в самых разных произведениях. В XIX веке многие художники и мыслители, вдохновленные романтизмом и подъемом национальных движений, провозглашали, что человек исполнит наконец свое предназначение, освободившись от пут религии. В Британии теория солнца как бога стала основой радикального пантеизма, а солярная природа божеств проповедовалась по всей стране. “История солнца есть история Иисуса Христа”, – объявлял типичный смутьян Годфри Хиггинс [835] (1772–1833), при этом он не имел в виду, что солнце “сравнимо” с Христом, – скорее, что христианство завладело солярным символизмом. Отвергнув эту вторичную веру, человеческие существа могли открыть больше ценного внутри самих себя.
835
См.: Nicholas Campion, Prophecy, Cosmology, and the New Age Movement,
Самая известная дверь в мире, Даунинг-стрит, 10, коронованная восходящим солнцем (ImageState / age footstock)
В последней четверти XIX столетия не найти более влиятельной фигуры (за исключением Дарвина), чем великий философ (изначально филолог) Фридрих Ницше (1844–1900). Зимой 1876–1877 годов Ницше, нездоровый ученый тридцати двух лет от роду, побывал в Сорренто, к югу от Неаполя, и чувственная культура этих мест вдохновила его – человеческое тело оказалось в самом средоточии его философских размышлений. “Я стряхнул с себя девять лет, заросших мхом”, – ликовал он после посещения пещеры с рельефом, изображающим Митру, персидского солнечного бога [836] . Во время путешествия по Италии и после него философ писал стихи, воспевающие солнце как любовника. В своей последней книге Ecce Homo, перед тем как безумие полностью поглотило его, Ницше писал: “В тот совершенный день, когда все достигает зрелости и не одни только виноградные грозди краснеют, упал луч солнца и на мою жизнь: я оглянулся назад, я посмотрел вперед, и никогда не видел я сразу столько хороших вещей” [837] .
836
Митраизм (перс. “дневной свет”) – недавний термин: в древности римские последователи обозначали свою религию как “тайные учения персов”. Этот культ дошел до Рима примерно в I веке н. э., а своего апогея достиг в IV веке, особенно популярен он стал у солдат. Культовые ритуалы проводились в митриуме – приспособленной для этого естественной пещере или ее имитации, украшенной как “образ вселенной”. Последователи культа делились на семь категорий, шестая относилась к “гелиодрому”, солнечному гонцу, весь культ был сильнейшим образом связан с солнцем. Прохождение светила от солнцестояния до солнцестояния рассматривалось как образ путешествия души от предсуществования через воплощение и дальше в загробную жизнь. Митраизм, впрочем, быстро сошел на нет, когда христианство начало ассимилировать языческие божества. Аполлон, солнечный бог, стал предшественником Христа, а Аполлон, вестник внезапного озарения, превратился в Святого Духа.
837
Пер. Ю. Антоновского.
Ко времени появления “Веселой науки” (1883) Ницше утверждал, что восход солнца и достижение им кульминации в зените следует воспринимать как символы того, чем должны стать люди [838] (это было несколько лицемерно, учитывая, что сам Ницше из-за своих мигреней часто отсиживался в тени) [839] . В книге “Так говорил Заратустра” (1885) философ ввел понятие “уберменш” – сверхчеловека, который полностью достиг самомотивации и умения владеть собой, каковые свойства он связывал с солнцем.
838
Первый перевод на английский звучал скорее как “счастливая мудрость”, но потом было принят нынешний вариант Gay Science – расхожее выражение произошло от обозначения поэтических способностей в среде провансальских поэтов и трубадуров. В книге 2, § 108, Ницше первым делом заявляет: “Бог умер”.
839
Lesley Chamberlain, Philosophy Under the Sun, в рукописи.
Эти книги Ницше стали лишь частью общего движения художников, музыкантов и литераторов, восхваляющих солнце. Современник Ницше, художник Эдвард Мунк (1863–1944), внес в это движение весомый вклад. Будучи членом радикального натуралистического движения в своей родной Христиании (ныне Осло), в 1892 году Мунк был приглашен к участию в выставке в Берлине. Там он остался на целых три года. Художник был дружен с Генриком Ибсеном, несколько раз писал его портреты, впервые – в 1897 году в качестве афиши для постановки пьесы “Йун Габриэль Боркман”. Величественная голова драматурга доминирует в картине, а справа маяк посылает в пространство световые лучи. Символизм довольно прямолинеен: Ибсен несет свет, освещая скрытые области человеческого опыта. Мунк также создал серию набросков для “Привидений”, главный герой которых, художник Освальд Альвинг, жаждет жить, но на нем лежит проклятие наследственного заболевания сифилисом. Мунк, страдавший той же болезнью, видел собственные чувства в тоске Освальда по свету и спасению, а в крике Освальда “Дайте мне солнце!” слышал голос собственного надломленного духа. Он описывал свою картину “Весна” как “влечение смертельно больного человека к свету и теплу, к жизни. Солнце… в “Весне” являлось в форме солнечного света в окне. Это и было солнцем для Освальда” [840] . В это время он пришел к убеждению, что его искусство должно стремиться “к раю солнечного царства”.
840
Перевод черновика письма, находящегося в Музее Мунка. Цит. в: Patricia Gray Berman, диссертация Monumentality and Historicism in Edvard Munch’s University of Oslo Festival Hall Paintings.
В том же Берлине Мунк встречался с ведущими немецкими исследователями Ницше, а в 1905–1906 годах писал портрет демонической сестры великого философа Элизабет. Он работал с Августом Стриндбергом, еще одним своим другом, зараженным ницшеанством, над серией картин и стихов, которые заняли целый выпуск журнала Quickborn, посвященный воспеванию солнца. Стриндберг даже хвастался, что обменялся книгами с философом: “Ницше так мощно оплодотворил мою духовную жизнь, что у меня теперь брюхо как у потаскухи. Ницше – мой супруг!” [841]
841
Процитировано мне в письме от Джеймса Лэндиса, автора романа о Стриндберге.
В 1909 году Мунк получил заказ на цикл из одиннадцати фресок для фестивального зала Университета Осло. Его первая идея, “Гора Человечества”, образ из “Так говорил Заратустра”, не была принята, и он заменил ее монументальным “Солнцем”, также вдохновленным Ницше: главная фреска окружена боковыми панелями, где изображается, как солнце горит внутри всякого творчества. В недатированной дневниковой записи художник развивает эту мысль – на одной стороне зала лучи превращаются в примитивные невидимые силы, а на другой становятся интеллектуальными импульсами: