В погоне за Солнцем

Коэн Ричард

Его окулист в Ницце (который также лечил Моне) объяснял, что глаз не может синтезировать цвет достаточно быстро, чтобы успевать за скоростью и интенсивностью реакции Матисса на цвета. Последние картины художника, тридцать видов его мастерской в Вансе, под Ниццей, чередуют свет и цвета с такой интенсивной энергией, будто не зависят от своей физической природы.

В 1991 году, когда я работал в издательской сфере, я обратился к Хилари Сперлинг с предложением написать биографию Матисса. Получившиеся два тома содержали результаты ее усилий более чем за пятнадцать лет. В мае 2003 года Хилари пригласила меня в Нью-Йорк на открытие выставки Матисса и Пикассо. Она была идеальным гидом, указывала то на лесную сцену у Пикассо, то на ту же тему у Матисса – большие блоки черного, сгущающиеся и образующие деревья, каким-то образом фокусирующие взгляд зрителя на столбах света, освещающих лесную подстилку. То же самое было и с интерьерами Матисса: фрагменты мебели – стол, кровать, стул, черный штрих вместо карниза занавесок – передавали то, как солнечный свет освещал комнату. Потом она рассказала мне такую историю. В конце декабря 1917 года Матисс, которому вот-вот должно было сравняться сорок восемь, переехал в Ниццу с небольшим багажом (чемодан, картины и скрипка), оставив жену и троих детей в Париже. Ему было известно, что Пьер Огюст Ренуар жил чуть

выше на побережье в Кань-сюр-Мер, и в первую же неделю после переезда он решил навестить мастера. Но, подойдя к дому Ренуара с рулоном холстов под мышкой, он обнаружил, что не может собраться с духом, и стал ходить взад-вперед по улице. Наконец он бросил монетку, которая решила вопрос, и через минуту он стучал в дверь великого художника. Оказавшись в доме, Матисс обнаружил, что хозяин был не очень рад гостям. Ренуару было к восьмидесяти, он был вдов и так изнурен болезнями, что его приходилось переносить из кровати в студию на специальном кресле. Он жил ради живописи – слабый, изможденный и настолько пораженный артритом, что почти не мог держать кисть, и каждый день ему приходилось вставлять специальную подушечку между большим и указательным пальцами правой руки. Умирающий художник был не склонен разыгрывать гостеприимство перед мощным соперником в расвете сил. Тем не менее разговор состоялся, и вскоре Матисс уже раскладывал свои холсты для осмотра. Старик прошелся вдоль полотен, бормоча что-то про себя, затем поднял взгляд и сказал: “Я понял из разговора, что вы никудышный художник, у вас нет таланта”. Матисс был поражен. Затем Ренуар повернулся к паре холстов, лежащих рядом, тем самым – лесной сцене и интерьеру, выставленным много лет спустя на выставке в Нью-Йорке. “Пока я не увидел это, – добавил он. – Вы используете черный, чтобы передать свойства цвета. Мне это так и не удалось. Вы настоящий художник” [748] .

748

См.: Spurling, Matisse the Master. Р. 216–217. Сперлинг датирует их первую встречу 16 января 1918 года.

Инсталляция Олафура Элиассона The Weather Project в Турбинном зале “Тейт модерн”, 2003 год. В рабочем состоянии батарея фонарей мощностью в 18 кВт, расположенная за полупрозрачным полукруглым экраном, давала странный, таинственный свет, а специальные генераторы выплевывали струи дыма. Огромное зеркало на потолке удваивало видимое пространство выставки, а также создавало впечатление гигантского круглого солнца. Посетители могли лежать в его лучах, как будто загорая. Элиассону принадлежит остроумное замечание по поводу белых стен в галереях: “Мел белого цвета, и мел использовали как дезинфицирующее средство, поэтому ранние модернисты взяли белый как символ очищения, чистого пространства. Но если бы мел был желтым, возможно, все наши галереи сегодня были бы желтыми, а мы воспринимали бы желтый как нейтральный цвет” [749] (Tate, London, 2010)

749

См.: Michael Kimmelmann, The Sun Sets at the Tate Modern, The New York Times. 2004. 21 марта.

Ровно через двадцать лет после решительного переезда Матисса на юг в 1917 году в промышленном городе на севере Англии родился крупный британский художник и проделал похожее путешествие. Живи он век назад, Дэвид Хокни мог бы тоже переехать на юг Франции, но вместо этого в 1964 году он эмигрировал в Лос-Анджелес, добившись перелома в своем искусстве и репутации. “Я воспитывался в готической мрачности, – вспоминал он в 1993 году в интервью, которое проходило в его доме в Малибу под щедрым калифорнийским солнцем. – Все здания были абсолютно черными, дождь шел практически через день. Я немного как Ван Гог… он считал, что солнце приносит радость, и я к нему в этом склонен присоединиться”. “Солнце”, входящее в “Погодную серию” Хокни 1973 года, одно из самых знаменитых произведений художника, изображает подоконник и растение в горшке, играющие красками и купающиеся в потоке солнечного света. В процессе беседы Хокни расхаживает по своей спальне в зеленых и розовых тонах в стиле Матисса, его волосы выкрашены в его фирменный белокурый оттенок, он одет в вельветовые брюки с золотыми манжетами, желтый кардиган и желтую же рубашку, на шее повязан оливковый галстук в розовый горошек. Он добавляет, что “Ван Гог был одним из немногих художников, кто был очень хорош в умении пользоваться желтым цветом” [750] .

750

Trip Gabriel, David Hockney: Acquainted with the Light, The New York Times. 1993. 21 января.

Фотограф журнала Life Гьен Мили побывал в гостях у Пабло Пикассо и показал ему несколько фотографий конькобежцев с маленькими лампочками на коньках, подпрыгивающих в темноте. Вскоре Пикассо стал использовать небольшой фонарик в темной комнате (Gjon Mili / Time Life Pictures / Getty Images)

Перед отъездом на Западное побережье Хокни находился на переднем крае британского поп-арта (термин впервые был употреблен Лоуренсом Эллоуэем на страницах Architectural Digest в 1958 году). Это движение возникло из протеста против абстрактного экспрессионизма, который поп-артисты считали претенциозным и чересчур серьезным. В Калифорнии Хокни стал известен своими изображениями бассейнов, тропически пышных каньонов Лос-Анджелеса и красивых молодых людей. Он также создал декорации для нескольких опер, от Глайндборна до Метрополитен-Опера в Нью-Йорке, – печальная ирония, поскольку последние тридцать лет он боролся с наследственной глухотой. Но, подобно Александру Скрябину и сэру Артуру Блиссу, Хокни обладает способностью к синестезии, в его случае – воспринимая музыку визуально и переводя ее в каскады красок. Как говорит сам художник, его глухота развила компенсаторные чувства, изменив сам способ восприятия пространства и обострив чувство света и тени.

В

конце 1990-х, чтобы присматривать за больной матерью, Хокни купил дом на старом морском курорте в Брайдлингтоне, неподалеку от тех мест, где провел детство. “Восточнойоркширский ответ Малибу” – так описал город журналист лондонского Observer, который брал у Хокни интервью [751] . Как раз перед этим интервью Хокни лежал на кровати, пытаясь запечатлеть солнце, встающее над заливом в раме его окна, с помощью программы для iPhone под названием Brushes и собственного пальца. Он рассказал Observer, что когда заканчивает такой рисунок, то обычно рассылает его паре десятков друзей. В удачные дни каждый адресат может получить пять-шесть рисунков еще задолго до завтрака. У гостящих в доме заведено подниматься до рассвета и вместе с хозяином наблюдать, как первые лучи встающего солнца касаются определенной рощицы, постоянной героини его последних работ.

751

Tim Adams, David Hockney: Portrait of the Old Master, London Observer. 2009. 1 ноября.

Хокни получил предложение выставиться в галерее Королевской академии искусство во время олимпийского 2012 года и планировал шоу с “по-настоящему большим” восходом: “Я прекрасно знаю, что большинство изображений восходов – клише, но также мне известно, что сам восход отнюдь не является клише в природе. В этом и состоит вызов”. Художнику уже за семьдесят, но он находится в постоянном поиске вдохновения. Некоторое время назад он ездил на дальнюю оконечность Норвегии близ Тромсе, где “никогда не темнеет… Там есть место, где в полночь видно солнце, будто на краю света”. Он также ездил посмотреть на “Восход” Эдварда Мунка в Университет Осло и был восхищен техникой художника: “Он уловил линии, которые недоступны камерам, но мы их видим; и разумеется, в Осло в июне Мунк мог смотреть на солнце несколько дольше, чем Ван Гог в Арле”.

Как и многие художники до него, Хокни длительное время был до крайности заинтересован работой зрения, что привело его к увлечению фотографией в такой степени, что он на время вообще забросил живопись. Есть некая высшая справедливость в том, что художник, чья живопись настолько заполнена светом, обращается к инструменту, название которого буквально значит “писать светом”. Кумир Хокни (а также давний друг и великий соперник Матисса) Пикассо в один прекрасный день 1949 года сделал именно это. Он стал рисовать фонариком в воздухе, создавая замечательные, но эфемерные произведения искусства, которые можно было сохранить только с помощью фотопленки и большой экспозиции [752] . Преимущественно именно во время жизни Хокни возникли и утвердились две новые формы искусства, фотография и кино, каждая из которых предлагает художнику новые способы выражения силы солнца. У тех, кто стремится исследовать солнечные оптические явления, теперь в распоряжении есть новые инструменты.

752

Michael Sims, Apollo’s Fire: A Day on Earth in Nature and Imagination. N. Y.: Viking, 2007. Р. 79.

Глава 25

Негативные способности

Эта звезда… Она так далеко, что к тому времени, когда ее свет дойдет до нас, ее самой уже может и не быть.

Илай Уоллак в фильме Джона Хьюстона “Неприкаянные” (1961)

Архитектура – это умная, строгая и великолепная игра объемов, собранных в свете. Наши глаза созданы для того, чтобы видеть форму в свете.

Ле Корбюзье, “По направлению к новой архитектуре” [753]

753

Le Corbusier, Towards a New Architecture. N. Y.: Praeger, 1960. Р. 16.

Задолго до появления первой фотографии великий персидский ученый Ибн аль-Хайсам (ок. 965 – ок. 1031) изобрел камеру-обскуру – светонепроницаемый ящик, куда свет проникает сквозь маленькое отверстие. Если поместить отражающую поверхность на пути лучей, зритель будет видеть полноцветное движущееся изображение (правда, перевернутое) того, что находится перед камерой. Кеплер добавил к устройству линзу, чтобы улучшить качество картинки.

Изобретение волшебного фонаря стало следующей ступенькой на пути к движущимся картинам. Иезуит и алхимик отец Афанасий Кирхер (1601– 1680) хотя и не был его изобретателем, но издал сочинение, где исследовались некоторые принципы, лежащие в основе фонаря. Его книга по оптике Ars magna lucis et umbrae (“Великое искусство света и тени”) вышла в 1646 году. Среди новых приспособлений, которые он описывал, было проецирующее устройство с линзой, которое фокусировало отраженный зеркалом солнечный свет, и свеча (или лампа), проецирующая картины, – та самая техника, которая позднее в усовершенствованной форме ляжет в основу волшебного фонаря, предшественника кинопроектора. К концу XVII века портативные устройства такого рода продавались во многих крупных городах Европы.

С учетом того что и химические, и оптические принципы фотографии были известны еще в начале XVIII века, остается загадкой, почему так долго не была изобретена сама фотография. Только в 1826 году Жозеф Нисефор Ньепс (1765-1833) изготовил первую зафиксированную фотографию (“Вид из окна в Ле-Грассе”) с помощью процесса, который он назвал гелиографией (“солнцеписьмо”). Время экспозиции составляло как минимум восемь часов, чтобы солнце успело осветить фотографию и справа, и слева.

В следующие несколько лет фотографировать получалось только предметы, остававшиеся неподвижными на протяжении часов. Затем, в 1829 году, Ньепс объединился с Луи Дагерром (1789-1851). Сам Ньепс умер через четыре года после этого, Дагерр продолжал совершенствовать изобретение. Он ввел нанесение тонкого слоя йода на подкладку из серебра для получения светочувствительной поверхности, и теперь оно работало при значительно меньшей выдержке. В 1839 году эти “дагерротипы” изготавливались всего за 10 мин, а в 1842-м повышение порога чувствительности наряду с использованием более эффективной системы линз сократило выдержку до 15 с. Дагерр также создал диораму – специальную комнату, оборудованную новыми изобретениями, которые производили сложные световые иллюзии. Одной из таких машин была “фантасмагория” (буквально – “выступление призраков”), чьим первым умением стало воспроизведение оптических эффектов солнечного восхода.