В пограничной полосе (Повести, рассказы)
Шрифт:
Но я поворачивался к Зое и не узнавал ее. Она была какая-то незнакомая. Растерянная, или задумчивая, или обеспокоенная чем-то. Мне стало тревожно. Почему она стала такой, едва появился я? Что случилось за эти несколько минут? «Так налить вам кефирчику?»
— Нет, спасибо, — сказал я. — Мне-то вообще пора.
— Хорошо, — кивнула Зоя. — Встретимся вечером. Я подойду к твоему дому в восемь.
Мне надо было ждать пять часов.
Мама расстроилась, когда я начал одеваться. Это еще куда? Колянич хмыкнул.
* * *
Мама сказала:
— Но не в первый же день!
__ — Уже второй, — поправил ее Колянич. — Передавай Зое привет. По-моему, ничего девушка. Боевая.
— Конечно, если влезает в окно к незнакомому человеку, — заметила мама.
Я чмокнул ее в щеку и подмигнул Коляничу. Все правильно! Не надо меня ждать. Было уже без пяти восемь. Я выскочил на улицу. Зойка стояла там и ждала меня.
— Пойдем, — кивнул я. — Будем ходить. Я же помню — ты любишь ходить. — И взял ее под руку.
Там, на прожекторной, я часами представлял себе, как мы встретимся, — и все равно даже куда более яркие представления померкли перед этой вот минутой. Померкли, хотя не происходило ничего особенного: мы просто шли, и люди обгоняли нас, и никто не обращал на нас внимания, разве что только идущие навстречу офицеры, которым я отдавал честь.
Зойка казалась по-прежнему задумчивой или чем-то обеспокоенной, и чувство тревоги не покидало меня. Все разговоры впереди. А мне хотелось, чтобы они уже кончились.
— Как ты все-таки решила? Едешь?
— Да. Через две недели.
— Так быстро? Ты же писала — осенью.
— Оказалось, можно раньше… Тебе отпуск дали просто так или…
— Не просто так. Где ты будешь там жить.
— Это не проблема, Володька. Важно, не где жить, а как жить. Я иначе не могу. Жаль, что ты этого не понимаешь.
Мы вышли к Неве у Володарского моста. Но реке буксиры тянули огромный плот. Вились чайки, вскрикивая протяжно и печально, будто жалуясь, что буксиры и плот мешают им ловить рыбу. В этот вечерний час народа было немного. Мы шли по набережной, и Зоя сказала:
— Конечно, Ленинград — это Ленинград. Я буду приезжать сюда, ходить по театрам, Эрмитажу, просто по Неве. Все это мое и во мне останется. Но иначе я не могу. Ты думал когда-нибудь о старости?
Этого еще только не хватало — думать о старости!
— А я однажды подумала. Пришла к нам в общежитие старая женщина. Рассказывала, как строила Комсомольск-на-Амуре, потом воевала, потом опять строила — в Минске. Я смотрела на нее и, хочешь верь, хочешь не верь, видела, что она молодеет! Я хочу быть молодой в старости.
Потом, после, я вспоминал длинный путь от Володарского моста, через весь Невский, к Академии художеств, и потом дальше, дальше — на Петроградскую,
— Так за что же тебе дали отпуск?
— Было одно дело… Я не могу рассказывать. Все-таки граница.
— Ты по-прежнему хвастунишка, д'Артаньян?
— Считай как хочешь.
— Я никак не могу понять: что же в тебе переменилось?
— Мама говорит — подрос вроде бы.
— Нет, не то.
Опять долгое молчание.
— Когда ты появился, я перепугалась до смерти. Сегодня с утра думала о тебе и ругала себя последними словами, что никак не соберусь сесть за письмо. И вдруг — ты. А Саша не приедет?
— Приедет. Он успеет тебя проводить.
Она быстро повернулась ко мне.
— Правда?
— Ты обрадовалась, — заметил я.
Уже начались белые ночи. В парке остро пахло сиренью. Сирень цвела буйно, и небо тоже было сиреневым — в разметавшихся облаках, освещенных невидимым с земли солнцем.
Да, Зоя обрадовалась, что Сашка будет здесь и успеет ее проводить. Она не могла скрыть это или даже не пыталась скрыть. Почему? Опять это «почему»? Ведь она в глаза Сашку никогда не видела!
— Почему ты обрадовалась?
— Ты хочешь откровенно?
— Конечно.
— Тогда сядем. Я устала.
Она села на скамейку, скинула туфли.
— Я не знаю, как это можно объяснить… Ты читал его письма?
— Нет.
— Хочешь почитать? У меня они с собой.
— Темно, — сказал я. Мне вовсе не хотелось читать его письма. И тогда, когда он сам показывал мне, и теперь тоже.
— Он много пишет. И я увидела огромного человека, понимаешь? Не очень счастливого пока, но сильного, уверенного, ласкового. Он похож?
Из сумочки она достала небольшую фотографию. Сашка был еще в штатском. Воротник клетчатой рубашки расстегнут, пиджачишко обтягивает плечи.
— Не очень. У него глаза большие. И светлые. А здесь — черные. Фотография все-таки.
А я и не знал, что он послал Зое свою фотографию!
— Это неважно. Понимаешь, я совсем не жалею его. Горький говорил, что жалость унижает человека. Но мне хочется, чтобы ему лучше жилось. Можно я тебя спрошу кое-что?
— Спрашивай.
— И тоже — честно?
— Да.
— Он добрый?
— Добрый. Обычный.
— Он хороший товарищ?
— Нормальный. Наверно, бывают лучше.
— Вот и все, — сказала Зоя. — Значит, я не ошиблась.
— В нем?
— И в тебе, — тихо засмеялась она. — Я подумала, если ты начнешь его ругать, я встану и уйду.
Я больше не держал ее под руку. Зойка была далеко-далеко от меня. Значит, я не сильный, не уверенный, не ласковый, не добрый и не хороший товарищ.