В поисках древних кладов (Полет сокола)
Шрифт:
Однако на следующий день Фуллер Баллантайн выглядел бодрее, жар спал, и они шли весь день, но вечером, когда разбили лагерь, ему опять стало хуже.
Робин сняла повязку. Больная нога выглядела лучше, и она почувствовала облегчение, но потом заметила, что цвет кожи вокруг язв изменился. Она поднесла намокшую повязку к носу — в ноздри ударил запах, о котором не раз предупреждал преподаватель медицины в Сент-Мэтью. Это был не обычный запах доброкачественного гноя, а всепроникающее зловоние, запах разлагающегося трупа. В душе вспыхнула тревога, она бросила повязку в огонь и со страхом
По внутренней стороне бедра, начиная от паха, вдоль чахлых мышц по тонкой бледной коже протянулись характерные красные полосы, чрезвычайная чувствительность к боли исчезла. Похоже, отец совсем не чувствовал ногу.
Доктор попыталась успокоить совесть, уверяя себя, что перемены в ноге и ее омертвление не связаны с тем, что старика два дня несли на носилках по неровной земле. Но какие к тому еще причины? Ответа не было. До того как они пустились в путь, язвы стабилизировались — ведь с тех пор, как пуля работорговца раздробила кость, прошло почти восемнадцать месяцев.
Вероятно, передвижение на носилках вызвало в ноге серьезные изменения, и результатом стало ухудшение состояния Фуллера Баллантайна
Робин чувствовала себя виноватой. Надо было послушать Зугу. Вот до чего она довела отца. Газовая гангрена. Она втайне надеялась, что ошибается, но знала, что это не так. Симптомы определялись безошибочно. Оставалось лишь продолжать идти и уповать на то, что они достигнут побережья и вернутся в цивилизованный мир раньше, чем болезнь приведет к неизбежной развязке, но она понимала, что надежда эта тщетная.
Молодая женщина жалела, что не развила в себе ту философскую способность примиряться с неизбежностью, какую исповедовали большинство ее знакомых врачей перед лицом болезни или увечья, которые они не могли излечить. Но она знала, что ей это недоступно, что чувство беспомощности всегда будет выводить ее из себя, а на этот раз пациентом был ее родной отец.
Она наложила на ногу горячий компресс, понимая, сколь жалок ее порыв — все равно что пытаться остановить прилив детским замком из песка. Наутро нога стала на ощупь прохладнее, тело потеряло упругость, и под ее пальцами оставались вмятины, словно она трогала пресный хлеб. Запах усилился.
Они шли целый день. Робин плелась за носилками: Фуллер сидел молча, словно впал в кому. Он уже не распевал псалмы и не возносил горячих молитв к Всевышнему, и она благодарила Бога, что он по крайней мере не чувствует боли.
К концу дня они наткнулись на широкую, хорошо утоптанную дорогу, которая тянулась с востока на запад, насколько хватало глаз. Она в точности соответствовала описанию и местоположению, приведенным отцом в дневнике. Увидев эту дорогу, малышка Юба разразилась слезами и от ужаса не могла сдвинуться с места.
Они нашли покинутое поселение из полуразрушенных хижин — возможно, им пользовались работорговцы. Робин приказала остановиться здесь. Она оставила женщину и все еще всхлипывающую дрожащую Юбу ухаживать за больным и взяла с собой только старого Карангу. По такому случаю он вооружился длинным копьем и напыщенно вышагивал, точно старый павлин. В трех километрах от поселка тропа круто поднималась к седловине, рассекавшей гряду невысоких холмов.
Робин искала доказательств того, что эта дорога действительно была невольничьим трактом, Дорогой Гиены, как называла ее Юба.
Первое доказательство Робин нашла на седловине: оно лежало в траве в нескольких шагах от дороги. Это было двойное ярмо, сделанное из выдолбленного с двух концов бревна и кое-как обтесанное топором.
Робин рассматривала рисунки в дневнике отца и сразу поняла, что это такое. Когда у работорговцев нет цепей и наручников, они попарно сковывают невольников за шеи таким ярмом; двое рабов оказываются вынужденными делать все вместе: идти, есть, спать, облегчаться — только не бежать.
Теперь от невольников, когда-то носивших это ярмо, остались лишь осколки костей, не доеденные грифами и гиенами. Грубо обтесанная деревянная вилка вселяла ужас, наводила дрожь, и доктор не могла заставить себя коснуться ее. Робин сотворила короткую молитву за несчастных рабов, погибших здесь, и, удостоверившись, что вышла на невольничью дорогу, повернула в лагерь.
Той ночью она держала совет с капралом-готтентотом, старым Карангой и Юбой.
— В этом лагере не жили и по дороге не ходили вот столько дней. — Каранга дважды показал Робин обе руки с растопыренными пальцами. — Двадцать дней.
— Куда они шли? — спросила Робин.
Она научилась доверять способности старика читать следы.
— Они шли по дороге к восходу и еще не вернулись, — дрожащим голосом произнес Каранга.
— Он верно говорит, — подтвердила Юба. От нее потребовалось немало усилий согласиться с человеком, которого она презирала и ревновала — Это будет последний караван перед приходом дождей. Когда реки наполнятся, торговать рабами не будут, и Дорога Гиены зарастет травой до следующего сухого сезона.
— Итак, впереди нас идет караван работорговцев, — задумчиво произнесла Робин. — Если мы пойдем по дороге, то сможем их нагнать.
Капрал-готтентот перебил:
— Это невозможно, госпожа. Они опережают нас на несколько недель.
— Тогда мы встретим их, когда они продадут рабов и пойдут обратно.
Капрал кивнул, и Робин спросила:
— Если работорговцы вздумают напасть на колонну, вы сможете нас защитить?
— Я и мои люди, — капрал вытянулся во весь рост, — стоим сотни грязных работорговцев. — Он помолчал и продолжил: — А вы, госпожа, стреляете, как мужчина!
Робин улыбнулась.
— Хорошо, — кивнула она. — Пойдем по этой дороге до самого моря.
Капрал радостно ухмыльнулся:
— Меня тошнит от этой страны с ее дикарями, я мечтаю увидеть облака на Столовой горе и смыть пыль с горла добрым глотком «Кейп смоук».
Это был старый самец гиены. Его густая косматая шкура местами облезла, плоская, чуть ли не змеиная голова была покрыта шрамами, уши он оторвал, продираясь через колючки. Сотни раз он, рыча и огрызаясь, дрался с себе подобными над разлагающимися трупами людей и животных. В одной из таких стычек ему разорвали губу до самых ноздрей, она зажила криво, и желтые верхние зубы с одной стороны обнажились, словно в чудовищной усмешке.