В поисках Ханаан
Шрифт:
Октя с усилием выжала звуки, которые, казалось, застревали в гортани:
– Хорошо. – Она представила зримо, как выкатились из ее рта и поплыли в воздухе эти три округлых овала «о». И снова повторила шепотом, – хорошо.
Уже подсаживая в троллейбус, он сунул ей в руки пакет:
– Это пирожки. Ешь. Еще теплые. Октя резко, на ходу оттолкнула его руку:
– Нет-нет. – Троллейбус тронулся.
Дома, не раздеваясь, села в прихожей прямо на пол. Притихшая такса испуганно забилась в угол. Октя, не замечая ее тревожного взгляда, долго напряженно смотрела в одну точку. Внезапно почувствовала на губах
Еще никогда Октя так жадно не ждала весны, как в этом году. Стоило лишь упасть морозам, как она сразу же стала выходить на весенние этюды. Тихая радость разливалась в ее душе и от первых проталин в лунках деревьев, и от зеленовато-серых стеблей мать-и-мачехи, которые, пробивая подтаявшую хрупкую корочку снега, начали проклевываться на южных склонах канав и оврагов. Домой приходила продрогшая до костей на переменчивом вешнем ветру. Пила горячий, обжигающий чай. И лицо полыхало жарким кирпично-красным румянцем. Разомлевшая от домашнего тепла, проваливалась в долгий глубокий сон.
В один из таких вечеров кто-то позвонил в дверь. Такса стремительно бросилась в прихожую. Подбежала к порогу, принюхалась и вдруг тонко, по-щенячьи заскулила. Октя проснулась. И, разрывая через силу липкую паутину сна, вдруг подумала: «Приехал кто-то из Вьюгиных». Она открыла дверь. На пороге стоял Николай.
– Октя, – пропел он своей окающей скороговорочкой, – ай, не узнала меня?
Плохо выбритый, осунувшийся, мятые брюки заправлены в грубые кирзовые сапоги, с громадным рюкзаком за плечами, он был так мало похож на себя прежнего, подтянутого и щеголеватого, что Октя в растерянности отступила назад. Но тут же почувствовала неловкость и засуетилась.
– Что ты! Что ты!
Николай скинул рюкзак, поставил большой фанерный ящик, перевязанный растрепавшейся пеньковой веревкой.
– Запчасти для мастерской, – с неловкой усмешкой кивнул он на ящик. – Вот, езжу с протянутой рукой по белу свету. Авось кто что подаст.
Увидев таксу, растрогался, стал трепать за уши. Та низко присела под его рукой, так низко, что отвисшие соски коснулись пола, и тонко протяжно взвыла, точно вкладывала в этот вой и тоску ожидания, и нестерпимую, переполняющую ее радость встречи. Октя почувствовала себя вдруг лишней. Казалось, подглядывает в щелочку за чужим счастьем. «А ведь он увезет ее», – испуганно подумала она.
То и дело суетливо потирая руки, будто только что пришел с сильного мороза, Николай рассказывал о своей теперешней жизни. Выходило, что сносно, терпимо. Но иногда, словно забывшись, вдруг тихо восклицал:
– А у нас там, Октя, грязь и разор. А главное, тоска!.. Тоска страшная! – Он умолкал после этих слов, долго и напряженно вглядываясь перед собой, точно отсюда, издали, в подробностях рассматривал свою теперешнюю жизнь. Через минуту-другую встряхивал головой, невесело улыбался, – ну а в общем – живем, хлеб жуем!
За ужином вдруг обронил:
– Ты, Октя, никого не слушай. Оставайся жить здесь. Только не смей ни во что вмешиваться. Слышишь?
Она горестно улыбнулась:
– Я это уже поняла. Здесь их дом, а мы всего лишь незваные гости. – Потом робко спросила, – может, еще вернетесь?
– Куда? – Нехотя процедил он. – Ни кола ни двора.
Все разорил.
– У меня поживете первое время, место есть. – Октя кивнула на дверь, ведущую в комнату Альгиса. – Вы меня ничуть не стесните.
– Ты что? Не понимаешь?! – Внезапно тонко вскрикнул Николай. – Я здесь таких, таких дров наломал, что мне теперь сюда ни ногой. Конечно, виноват. Но зачем они оттолкнули нас? Зачем? Вот и качнуло в другую сторону. – Он придвинулся совсем близко. Так близко, что она увидела едва заметную оспинку у него на лбу. – Мы и там не очень-то нужны. Понимаешь? – Несколько мгновений смотрел ей прямо в глаза.
– Что же делать? – Спросила она беспомощно.
– Жить дальше, – угрюмо ответил он.
Весь вечер такса не отходила от Николая ни на шаг. Вставая на задние лапы, тыкалась ему в колени, заглядывала в глаза. Он – то с размягченным лицом гладил ее, трепал за уши, то, спохватившись, отталкивал от себя: «Иди, иди». Виновато поглядывал на Октю: «Не ревнуешь?» Октя натянуто улыбалась, стараясь заглушить колючую мысль: «Ко мне так никогда не ласкается».
– Если она тебе в тягость, отдай кому-нибудь, – с какой-то жалкой решимостью внезапно сказал Николай, и лицо его болезненно сморщилось. – Мне ее брать пока некуда. – Он помолчал немного и вдруг без всякой видимой связи обронил нарочито небрежно, – а ведь я был сегодня на Кальварии. Подошел к нашему дому.
Смотрю, окна покрашены. Балкон застеклен. Так-то, Октя. А я вот за столько лет все никак не мог собраться. – Он улыбнулся новой, жалкой улыбкой. – Видно, такой уж я хозяин. – И вдруг сказал с болью, – может, литовцы правы? Может, это у нас в крови? Какой землей владеем! Какой землей! Озолотиться можно. Живем же – хуже нищих. А в деревне, почитай, и десятка дворов не наберется. Да и там – пьянь и немощное старье.
Утром, чуть свет, стал собираться в дорогу. Долго возился в прихожей, прилаживал за плечи рюкзак с продуктами, то и дело поправляя лямки, переминаясь с ноги на ногу. Такса стояла рядом, жалась к нему всем телом, дрожала крупной дрожью.
– Ну все, поехал, – негромко сказал он и взялся за ручку двери. И словно по команде, такса тихо жалобно взвыла. Лицо Николая дрогнуло. Он рывком подхватил ящик и переступил через порог. Замок звонко щелкнул. Такса вяло царапнула раз-другой дверь, легла у входа. Положила тяжелую голову на лапы. Тихо закрыла глаза. Казалось, уснула. Но по седой морде заскользили тяжелые слезы.
Тотчас, вслед за отъездом Николая, внезапно снова подступила зима. Верткая крутая поземка за одну ночь замела уже осевший было снег и хрупкие кружевные корочки льда, окаймляющие первые проталины. От весны не осталось и следа. Все эти дни Октю терзала безысходность. Она ходила из угла в угол. Пыталась было заняться каким-то делом, но все валилось из рук. Однажды проснулась среди ночи. Казалось, кто-то сильно толкнул ее в плечо. Долго напряженно вглядывалась в настороженную темноту, силясь поймать ускользающе-тонкую, как паутина, нить сна. И когда уже отчаялась, внезапно – будто пелена спала. Она соскочила с постели. Зажгла свет. Схватила бумагу, карандаш. Не одеваясь, стоя босыми ногами на холодном полу, начала быстрыми резкими штрихами набрасывать рисунок. Острое лезвие лемеха. Вывороченные ломти земли с беспощадно подрезанными корнями. Колосья, вмятые в землю. И среди всего этого разора – крохотное зерно.