В поисках себя. История человека, обошедшего Землю пешком

Беливо Жан

Мир без женщин

3 октября 2004 — 29 декабря 2004

Судан

Я ожидал увидеть нечто более символичное, нежели эта жалкая лачужка на красно-коричневой земле западного берега реки, где сотрудники иммиграционной службы Судана просто взяли мои пять тысяч динаров в обмен на бумагу, исписанную арабской вязью. 12 октября 2004 года я наконец попадаю в мусульманские земли. По зарослям кунжута крестьяне в джеллабах [58] разъезжают на тракторах — вот он, явный и заметный атрибут достатка, который так контрастирует с привычными ручными инструментами соседней Эфиопии. Я машу местным жителям рукой, слегка тревожась, какой прием окажут мне в этих засушливых краях, которые арабские завоеватели некогда окрестили Билад аль-Судан, «страной черных». Кто они такие?

58

Джеллаб,

или галабея — традиционная длинная просторная рубаха-туника до пят с широкими рукавами, без воротника у народов Северной и Центральной Африки. У состоятельных людей — из тонкого сукна, у бедняков — из самой дешевой ткани, обычно синей, белой или коричневой. Чаще одноцветная у мужчин и разноцветная — у женщин. Прим. ред.

На протяжении целого года кровопролитная гражданская война рвала на части Дарфур, расположенный к западу от моего маршрута. Повстанцы выдвигали требования более справедливого разделения благ и ресурсов, все это происходило на фоне этнических распрей. Некоторое время назад моя дорогая Люси прочла, что Африканский союз отправляет в эти края более трех тысяч солдат… Она тревожится обо мне, моя Люси. Я бы даже сказал, она объята ужасом. Однако там, где пролегает мой путь, ничто даже не намекает на то, что рядом творятся чудовищные злодеяния. Именно здесь я впервые воочию наблюдал величайшую загадку природы: как жизнь превращает человека либо в божье создание, либо в исчадие ада. В зависимости от обстоятельств… Когда под прохудившейся крышей жалкой лачуги плачет у изголовья дрожащей, умирающей от малярии дочери убитый горем отец, в этот момент в нем просыпается дьявол. Я видел такую семью — за два дня до того, как пересечь границу. Их история поразила меня своей печальной пронзительностью. Хрупкое детское тельце сковывают судороги, и множество заботливых рук тут же тянутся на помощь, чтобы облегчить ее боль. Я беру жаропонижающие таблетки и пытаюсь руками растолочь их в порошок, чтобы растворить в воде, но девочка не может даже пить. Родители решаются везти ее в госпиталь, это довольно далеко, выше по той же дороге, где пройду я. На следующий день, когда я вхожу в Доху, встречаю эту же семью — они бережно укладывают в грузовичок маленькое тельце, с головой завернутое в белую простыню. Подойти к ним уже не решаюсь… Я испытываю огромную боль за судьбы этих простых бедных людей, обреченных на такие жестокие пытки, но всеми силами старающихся сохранить остатки надежды. Насколько я успел разобраться, это отношение к жизни в большей степени проистекает от религии. Властный и повелевающий ислам, в сущности, диктует человеку столько условий и правил, что, пожалуй, именно они придают смысл каждому новому дню.

К вечеру 15 октября я прибываю в Сабун после утомительного перехода по иссушенной бедной земле. Один эритреец, владелец скромного ресторанчика, расположенного на рынке бобов, приглашает меня отужинать. Здесь, расположившись в тени под навесами, на дешевеньких нейлоновых циновках, уже сидят несколько мужчин. Они пьют чай и беседуют, но вдруг перестают оживленно жестикулировать и замирают. Их взоры устремляются вверх: на востоке поднимается в небеса тоненький лунный серп. Начался священный месяц Рамадан, и все возрадовались. Спать я устраиваюсь прямо на полу, который обдает меня теплом, накопленным за день. А наутро по нестерпимому пеклу я продолжаю свой путь, мои адски отекшие ступни уже не влезают в ботинки, так что приходится разрезать их прямо по мыску, между подошвой и союзкой. Идти легче, правда, ненамного, ведь ботинки теперь «каши просят».

Да и сам я ужасно голоден. Целый день толкаю свою коляску по дороге, идущей вдоль плодородных полей, и чертовски голоден…

Те лавчонки, что изредка попадаются по дороге, закрыты — выходит, в этом краю я не найду даже крошки хлеба. К счастью, глиняные миски, стоящие вдоль дороги, полны свежей дождевой воды — я с наслаждением утоляю жажду на этом мучительном палящем солнце. И продолжаю шагать дальше, размышляя о том, что путь мой чересчур длинный, а жизнь — чересчур короткая… Но по вечерам я становлюсь желанным гостем в каждой новой деревушке. И как бы скромно ни жили там люди, любой считает своим долгом отворить дверь путнику, проявить искреннее и глубокое гостеприимство. Каждый вечер, когда прием пищи дозволен, мы вместе ужинаем, и я проникаюсь атмосферой спокойствия, которая царит в это священное время. Как-то ночью интересуюсь у своего хозяина:

— Скажи, вот я, белый, путешествую по вашим краям. Будет опасно, если я устрою привал прямо у дороги?

— Да нет же! — восклицает он. — Здесь везде совершенно безопасно!

Очень скоро мне доведется убедиться в правоте его слов. Те месяцы, что я провел в Судане, были самыми спокойными и мирными за все путешествие! И днем, и ночью я пребываю в атмосфере умиротворения, не испытывая никаких тревог и опасений. Все опасности копятся там, за стенами домов, прямо в человеческих душах…

Великая мощь религиозного культа преследует меня каждый день. Повсюду меня пытаются обратить в иную веру, и с каждым разом все труднее сменить тему разговора со случайными встречными, с людьми, пускающими меня на ночлег… Вездесущая вера проникает во все сферы человеческой жизни; дни проходят здесь в постах, молитвах, омовениях и чтении Корана. Я слушаю и молчу. Сидя вместе с хозяевами дома на длинных коврах, я задаюсь вопросом: где сейчас находятся их жены, сестры, дочери? Такое ощущение, что они пребывают в другом мире. Только где же этот мир находится? Кругом встречаю одних только мужчин, любезных, радушных, гостеприимных…

Сегодня — исключение. Я все-таки встретил женщину. Я случайно заприметил ее издали. Она присела у обочины. И даже под темной накидкой видно, что у нее здорово распух один глаз…

В Хартуме я все-таки пропускаю окончание священного месяца Рамадан,

потому что прикован к постели какой-то кишечной инфекцией. Однако, едва придя в себя, немедленно покидаю столицу. С окончанием поста заканчивается и мое обжорство. Теперь, если мне и суждено погибнуть в пустыне Нуби, то точно не от голода.

Если только…

Если только у меня не закончатся припасы. Прежде чем отправиться в самое пекло пустыни, я подсчитываю свои запасы. В кармане у меня всего сто пятьдесят долларов — этой суммы должно хватить на визовый сбор и билет на паром до Асуана. Плюс ко всему мне жить на них еще два месяца. Нужно урезать расходы. Иными словами, надо меньше есть! Такая перспектива меня совсем не греет, а тем временем я отправляюсь в самую уединенную часть пустыни: нубийскую Сахару… По этому бескрайнему песчаному и каменистому пеклу я буду идти целых десять дней, под палящим солнцем, мимо песчаных дюн и скелетов давно умерших животных. Песок передо мной клубится, то и дело застилает глаза, так что продвигаюсь я с большим трудом. Как некогда в Чили, я снова рад оказаться в пустыне, но всерьез обеспокоен материальной стороной своего перехода. Мне кажется, что я недостаточно подготовлен и очень уязвим. 24 ноября у меня заканчивается хлеб. Понять не могу, почему не продумал вопрос с питанием… На этой долгой дороге в песках мне вдруг хочется остановиться. Я вспоминаю о Люси, о моих детях, о маме, которую вдруг начинаю звать прямо посреди пустыни! Можно попытаться поймать попутку, доехать и отдать себя в руки властей, как вы думаете?.. Деньги у меня закончились, и как теперь добраться до Египта? А может, наконец удастся воспользоваться пластиковой картой? У меня впереди еще семь лет пути. Я не дойду… Вспоминаю о своей маленькой внучке, родившейся, когда мой поход только начинался. Мы никогда не виделись, и когда-нибудь при встрече она, одиннадцатилетняя девочка, скажет: «Иди-ка ты, деда! Слишком поздно ты явился. Твоя история хороша, но мне неинтересна». Я думаю о своем отце — он тяжело болен, однако я рассчитываю повидаться с ним, пока он еще жив. И тем не менее продолжаю идти, и идти, и идти… Собственно, больше мне ничего не остается. Как-то на закате я вдруг примечаю на горизонте, на огромном расстоянии какую-то палку, торчащую из песка, — как будто зубочистку воткнули. Минарет! Там мечеть! Надежда на то, что меня все-таки покормят, придает сил. Словно крылья вырастают за спиной! Я резво, трусцой по пескам и дюнам бегу к цели, но вдруг рядом притормаживает автомобиль. «Салам! Ты что здесь делаешь?» — «Салам, — отвечаю я, прерывисто дыша. — Я здесь просто иду. Кругосветка». Огромные глаза таращатся на меня. Ну и видок у меня… Голова повязана платком, подбородок зарос, борода всклокочена, штаны местами изорваны, а в своей галабее [59] я, должно быть, вообще смахиваю на пакистанца. Да-да, на пакистанца, который вприпрыжку катит через пустыню свою колясочку. Явно чокнутый! Суданцы здорово повеселились, глядя на меня! На прощание они дарят мне конвертик: ого, сто долларов, я спасен! Значит, я смогу выбраться из страны!

59

Широкая длинная мужская рубаха у народов Северной и Центральной Африки. Прим. ред.

^Судан

По мере того как я приближаюсь к Нилу, утопающему в зелени островков с орошаемыми землями, жизнь снова приобретает новые краски. Религиозные убеждения нубийцев не так строги, здесь не столь истово чтут законы ислама, как в более южных землях. Вокруг снова начинают появляться женщины. Мой невероятный вид притягивает взгляды и порождает расспросы: «Эй! Ты откуда? Из Пакистана?» — и я шучу: «Нет, из Афганистана! А зовут меня Осама!» И мужчины хохочут: «Ну раз так, добро пожаловать!» Бен Ладен, конечно, для них герой, и мы вместе смеемся. Нас политика по большому счету не касается… С приходом сумерек мне удается посмешить и здешних женщин — этим красивейшим дочерям земель, где царит полигамия, я рассказываю, что в моей родной Канаде у них, в свою очередь, было бы по четверо мужей, и все ходили бы по струнке. «Ваши мужья ходили бы в магазин, делали уборку, готовили еду… А если бы они вам надоели — смеюсь я, — вы просто завели бы себе новых!» Женщины до слез хохочут под своими накидками. А вот мужчинам не до смеха.

По землям ислама мне предстоит идти еще целый год. Я спрашиваю себя, сколько еще раз мы сможем над этим посмеяться.

О сексе и о полиции

30 декабря 2004 — 13 июля 2005

Египет, Тунис

Сначала нужно собрать все необходимые документы. Потом их перепроверить. И еще раз перепроверить. Потом специально обученные проверяльщики изучат каждый документ под микроскопом и передадут весь пакет сборщикам Проверенных Документов. А те, в свою очередь, передадут их в Главное Бюро Проверенных Документов, где на них наконец поставят печать, подпись и наклеят марки. Делов-то!

Но это еще не конец: как только я пересеку озеро Насер и подойду к Асуану, египетские власти захотят тщательно проверить мою личность еще раз. Хотя, казалось бы, что тут проверять — их коллеги из Судана и так все уже сделали. Но потрепанный вид бородатого типа с трехколесной коляской вызывает подозрения. По счастью, дотошный допрос убеждает их, что я не террорист, а действительно всего лишь безобидный идиот, шагающий пешком по миру.

— Добро пожаловать в Египет! — наконец говорят они и предлагают мне чашку традиционного каркаде, однако в их усталых глазах явственно читается: «Вот придурок! А мы-то как попали!»