В поисках себя. История человека, обошедшего Землю пешком
Шрифт:
Медина [68] черным-черна от обилия людей. Я чудом уклоняюсь от столкновения с тележкой, которая доверху загружена мандаринами и бананами, переложенными листьями апельсиновых деревьев. Маневрирую изо всех сил между огромными джутовыми тюками с рисом, бобами и зерном. Едва выйдя из города в сторону засеянных полей, встречаю пастуха-бербера, который ведет свое стадо мне наперерез. «Ш-ш-ш-ш, ш-ш-ш-ш…» — и бараны поднимают головы. «Тай, тай…» — разворачиваются на сто восемьдесят градусов. «Эр-р-р, эр-р-р-р!» — и стадо замедляет шаг. Восхитительное зрелище. Этот пастух действительно разговаривает со своими баранами! Откуда взялся этот язык? Может быть, из тех далеких времен, когда человек только научился приручать и одомашнивать диких животных… Такое ощущение, что с тех пор эти отары овец не вымирают. Может быть, его стадо существует уже пять тысяч лет?.. Поди знай!
68
Здесь:
А местные жители тем временем возвращаются с полей, и чей-то осел тащит телегу с корзинками, полными олив. «Слава Аллаху! Провидение милостиво, и цены на оливы на базаре растут». У моего нового знакомого, доброго Мохаммеда, щедрое сердце, и он сразу приглашает меня отметить нашу случайную встречу — ниспосланную провидением! — чашкой чая, который мы выпьем прямо посреди торговых рядов местного рынка, как только он продаст свой сегодняшний урожай. Спустя каких-то два часа мы поудобнее устраиваемся на ковре ручной работы под пластиковым тентом, чем-то смахивающим на берберский. Мужчины подсчитывают, кто сколько продал за день. Но стоит мне открыть рот и поинтересоваться: «Как поживает ваш король?» — повисает неловкая пауза. Я заказываю еще чай, и беседа мало-помалу возобновляется. Здесь дозволено говорить обо всем, кроме монархических дел. Последняя тема — святыня, а святынь запрещено касаться. Даже у стен есть уши, не говоря о пластиковом тенте… Неуместная реплика может стоить вам пяти лет тюрьмы, так что лучше поберечься.
Мои мысли путаются, пока я неторопливо потягиваю чай. Через девять дней я наконец закончу свой переход по этому огромному континенту. Останется позади Африка и все ее банту, нилоты, арабы, берберы… Народности и их верования перемешались в моей голове со всеми своими отличиями и контрастами, внутренними противоречиями и распрями — удивительным богатством повседневной жизни… Я даже сам захотел войти в мир ислама, увидев, как начинают искриться счастьем глаза мусульман, когда они заговаривают о рае. В их рассказах столько искренних эмоций, что мне самому захотелось поверить вместе с ними! Поверить в том числе в горы роскошных блюд, в реки, полные вина и изысканных ликеров, в существование пленительных женщин, которые достанутся мне потом, на небесах, на целую вечность… Я попробовал себе это представить, но так и не сумел. Везде, даже в милом добром Тунисе, даже в либеральном Алжире, даже в Марокко, где девочки и женщины получают хорошее воспитание и образование, понятие любви зажато в такие рамки, против которых бунтует все мое естество. Я не собираюсь ждать своей очереди в загробный мир, чтобы любить свободно. С этими мыслями допиваю чай и медленно поднимаюсь, прощаясь с сидящими вокруг мужчинами. Этот драгоценный момент прощания я постараюсь запомнить… Ведь через девять дней я снова окажусь «на Западе».
И тут мне становится страшно.
Люси прислала письмо: пишет, что чувствует, как я психую. Прошло уже больше четырех лет, как я покинул ее привычный мир, мир доминирования и роскоши, мир образцово-показательный. Как теперь примет меня этот Запад? За четыре года я успел раствориться в повседневности юга — и преисполнился горечи. Теперь я сполна разделяю гнев фермеров-буров [69] , от которых отвернулась вся «черная» Африка, как в стародавние колониальные времена… Мои прежние предрассудки исчезли, как дым, и уступили место новым убеждениям — таким, в которых «белый» человек чаще всего означает «плохой». Смогу ли я теперь избавиться от этих мыслей?
69
Белые сельские жители, подвергавшиеся гонениям после отмены апартеида в ЮАР.
Под голубым небосклоном я пересекаю долину Среднего Атласа, воскрешая в памяти картинки из двух лет моей африканской жизни. Смертельная тоска, эпидемии СПИДа и малярии, «Земля добрых людей» в Мозамбике, переходы по зарослям, кишащим хищниками, путешествия вдоль пустыни… А еще распахнутые настежь двери, горячий чай, традиционный кофе Эфиопии, совместные трапезы, заправленные постели… Нил… Единый на всех Господь Бог… А потом тихое и скромное Марокко сразу после щедрого Алжира. Всего через какой-то час окончится этот этап моего пути. Я прохожу перед королевским дворцом и попадаю в Рабат. Не спеша двигаюсь прямо к морю, набираю в ладони соленую воду. Свои новые мысли я доверяю сейчас только этой пене морской. Завтра мне предстоит ночевать уже в Португалии…
Эль-Кихот
2 декабря 2005 — 30 марта 2006
Португалия, Испания
Целый ворох пожелтевших листьев причудливой мозаикой украшает мокрые тротуары. Чем-то похоже на осень в Квебеке…
Этим утром, 3 декабря 2005 года, Лиссабон уже переоделся в рождественский наряд, витрины магазинов сияют тысячами лампочек, а внутри высятся груды новогодних подарков. Я наслаждаюсь этим зрелищем со смешанными чувствами. Обувь, часы, украшения, бижутерия для собачек… Даже пластмассовые манекены кажутся мне сейчас настолько красивыми, чтобы купить их и как-нибудь напялить на себя. На шее у меня до сих пор повязан мой суданский платок. Я пришел сюда издалека, с другой планеты. Но никому, кажется, до этого нет дела. И, уточняя дорогу у прохожего, я вдруг по его испуганному лицу понимаю, что ему не по себе от того, как жадно я пожираю глазами пачку печенья в его руках. Да, я голоден, как волк, а там, откуда я только что пришел, не принято есть на людях,
Отсчитываю пятнадцать евро, чтобы оплатить сегодняшнее проживание, а затем, с трудом волоча ноги, отправляюсь в простенький ресторан и заказываю рыбу. В глубине зала надрывается телевизор, а вокруг теснятся футбольные фанаты — завтра важный матч Лиги чемпионов. Здоровенный ирландец в майке «Манчестер Юнайтед» присаживается рядом на лавку и с гордостью показывает мне свой билет. Он говорит очень громко, мой новый знакомый Дано Дойль, то и дело прерывая свою речь громким раскатистым смехом. Он звучно хлопает меня по спине, заказывая пиво: «…и принеси еще виски! Налей-ка Canadian Club [70] моему другу — пусть ностальгирует!» — вопит он, не стесняясь своей неотесанности и скверного северного акцента. Шотландский J&B тоже подойдет, и я выпиваю свою порцию одним махом. В течение следующего часа он просто заваливает меня историями о своих путешествиях, болтает про Южную Африку, про знаменитого пса из Саймонстауна, про белых медведей из Черчилля, про пункты продажи воды в Тегеране… Мой собеседник так много говорит, что я уже и не слушаю, но, похоже, он задался целью притормозить бег моих грустных мыслей и не позволить им загубить меня. К концу нашего ужина он вытаскивает две купюры по пятьдесят евро и перекладывает их в мой карман со словами: «Жан, запомни! Когда ты находишься на грани, падать ниже уже нельзя — некуда!» Напомнив мне эту избитую истину, он натягивает на голову кепку с эмблемой своей любимой команды и гигантскими шагами уходит. Какие же славные ребята эти ирландцы! Он раскусил меня за несколько секунд. Неужели моя тоска настолько всем видна?
70
Сорт канадского виски.
В последующие недели, пока я иду по землям соседней Испании, тоску развеять никак не удается. Ко всем знакам внимания, что оказывают мне принимающие семьи, я остаюсь абсолютно нечувствительным — как если бы между нами поставили непреодолимую преграду. Отчетливо понимаю, что ни с кем не могу наладить контакт. Все кажется чужим, а на дороге буквально все выводит меня из равновесия! Чистенькое до омерзения дорожное полотно и идеальная разметочка, скорость проезжающих автомобильчиков, рекламные плакатики… За пять с половиной лет мой мозг разучился воспринимать сотни, тысячи этих скрытых рекламных посланий. Я жалею людей, которые постоянно гонятся за деньгами, страдаю от изобилия фраз, написанных в сравнительной и превосходной степени. Не могу смотреть на эти «супер», «экстра-класс», «наивысшие» и «наилучшие» словечки, которые тут и там попадаются мне на глаза, портят прелесть окружающего пейзажа и всерьез меняют наше личное представление о бытии. Мне кажется, что я в обществе мутантов иду по миру, которым правит ложь… Однажды утром замечаю на горизонте, со стороны Средиземного моря, едущую навстречу мне группу велосипедистов. В своих ярких трико они почему-то напоминают мне лягушек, которых я встречал в долинах Амазонки: те так же сидели на ветвях, с синхронной точностью метронома сводили и разводили свои коленки, словно подчиняясь непрерывному ходу технического прогресса. Велосипедные шлемы тоже почему-то рассмешили меня, не хватало только длинного буратинистого носа, чтобы довершить карикатуру… Или, может, стоило бы воткнуть им вместо носов морковки? Они молниеносно промчались мимо меня. Им ни в коем случае нельзя останавливаться, только вперед и вперед! Я вспоминаю, что когда-то был точно таким же. Человек бьется над тем, чтобы изобрести машины и механизмы еще более совершенные, нежели он сам. На Западе бедными принято считать тех, кто ничего не потребляет, — так раньше рассуждал и я.
Несколькими днями ранее, проходя по плодородным землям Ламанчи, где когда-то стояло множество мельниц, я сам себе вдруг напомнил Дон Кихота. Интересно, насколько далеко можно зайти в своей борьбе во имя великой цели? В этих долинах на смену обычным мельницам пришли гигантские белые ветряки с огромными лопастями. Старинных мельниц больше нет… И мой марш мира не имел бы в этих краях никакого смысла. Через некоторое время после своего старта я кое-что понял: у меня нет никакой определенной цели. Я иду просто так, и только люди, которых я встречаю на своем пути, придают путешествию смысл. Без них из моего марша не вышло бы никакого толка. Что такого я могу рассказать этим западным людям, окопавшимся в своем мирке? В прекрасных горах Толедо я вынашиваю идею избежать путешествия по Европе. Например, можно двинуться в сторону моря и сразу за Италией перебраться в Турцию и на Ближний Восток…
Границу я пересекаю 31 марта 2006 года в Пиренеях. В деревеньке Пертус впервые встречаю самого натурального француза, круглолицего пухлого полицейского по имени Жан, моего тезку
— О-ля-ля! Так вы пешком пошли в кругосветку? Мда! Оно того стоит! Ох! О-ля-ля!
Потом по дороге из Пертуса в Булу какой-то прохожий дарит мне бутылку вина. А офицеры, которых я прошу символически «проштамповать» мой паспорт печатью еще одной страны, принимают меня как родного и возвращаются из погреба с бутылочкой вина, закупоренной еще в те времена, когда не было Евросоюза. Вместе с ними я смеюсь и с удовольствием шучу, но сердце мое где-то далеко. Я не признаю Европу отныне еще сильнее, еще яростнее, чем до моего знакомства со странами «третьего мира».