В полярной ночи
Шрифт:
— Вы теперь заведующая центральной лабораторией медеплавильного завода, — рассказывал Седюк. — Так решил Назаров еще до нашего приезда в Ленинск. Я, разумеется, не протестую. А поскольку ни лаборатории, ни завода нет, я определяю вас в опытный цех инженером-химиком. Там же будут проходить практику ваши будущие лаборанты. Это девчата из таежных сибирских сел, сейчас они, наверное, еще не могут отличить электрический утюг от аналитических весов, но это уже ваше дело — обучить их премудрости анализов.
Варя проговорила, краснея:
— Я сама все позабыла из аналитической практики, Михаил Тарасович, мне нужно будет почитать руководства.
— Почитайте, времени у вас хватит.
— А кем вы будете?
—
Она отвечала смехом на его смех. Потом она спросила:
— Куда вы ведете меня?
Он ответил с той же шутливостью:
— К самому страшному человеку в Ленинске — к Сидору Карповичу Кирееву.
Она продолжала с недоумением смотреть на Седюка, он разъяснил, кто такой Киреев и зачем они идут к нему. Скоро они подошли к последнему дому поселка, расположенного на плоской вершине обширного холма. Седюк с Варей присели над обрывистым склоном и осмотрелись. Ленинск занимал крайний западный угол большой долины, разделившей горные хребты, — с юга и севера ее обступали горы. На восток, в проход между горами, уходил густой черный лес, на запад простиралась рыжевато-бурая тундра. Широкая лента реки выползала из леса и извивалась по тундровой равнине.
— Шире распахните глаза, Варя, — сказал Седюк. — Вы находитесь на одной из самых замечательных географических точек земного шара: здесь, в нескольких километрах от нас, проходит граница между тундрой и лесом, за спиной у нас тайга до самого Тихого океана, а перед нами болота и озера до Уральского хребта.
Со своего высокого места они ясно видели и опытный цех — он был выстроен недалеко от железной дороги, у подошвы горы Граничной. В стороне от главного здания поднималась железная труба — из ее конусообразного раструба клубами извергался густой белый дым. К опытному цеху вела широкая грунтовая дорога, хорошо укатанная автомашинами. Огибая лесистые холмы и озерки, она выходила к железнодорожному полотну, протягивалась вдоль него, затем снова исчезала в лесу. Седюк показал на узкую тропинку, пропадавшую в леске, неподалеку от того места, где они сидели:
— Пойдемте здесь, Варя, мне говорили — это самый короткий путь.
Они пошли по тропинке, и скоро их со всех сторон обступил лес. Издали он казался низкорослым и разреженным, вблизи это впечатление пропадало — кроны деревьев поднимались вверх до семи-восьми метров, местами они плотно смыкались над тропинкой, и было так тесно от их стволов и низко опускавшихся веток, что в сторону можно было пройти только с трудом. Седюк быстро сообразил, отчего создается картина разреженности этого на самом деле очень густого леса: он часто перебивался болотистыми полянами, каменистыми буграми, озерками, покрытыми, словно ковром, упавшими листьями, — при наблюдении сверху этих залысин открывалось больше, чем заросших мест. В одно из таких крохотных озер Седюк чуть не провалился. Он вступил на кучу прелых листьев, листья с влажным плеском ушли вниз, и проступила чистая, черная от глубины вода. Варя, вскрикнув, схватила Седюка за рукав, но он сам успел широким прыжком в сторону уйти от опасного бучила. Он отломил ветвь лиственницы и сунул ее в яму — двухметровая ветвь не доставала дна.
— Какая глубина у этой ямки! Не правда ли, забавно? — сказал он, взглядывая на Варю быстрыми, довольными глазами. Он присел на колени, припал ртом к прелым листьям и долго пил воду. — Очень вкусная, — проговорил он, вставая и отряхиваясь, — холодная и чистая! Попейте, Варя, полярной водицы!
Больше всего в лесу было лиственницы. На вершинах холмов росла только она. Лиственничную чащу пестрили узкие стволы берез, на южных склонах теснились кустарниковая ольха и ель. Низкие берега быстрых темных ручьев населяли глухой тальник и ива, — Седюк из любопытства нырнул в гущу тальника, но не продрался сквозь него и вернулся обратно. Временами со склонов Граничной налетал ветер, и деревья раскачивались и шумели, быстрый, захлебывающийся говорок берез покрывался тонким шумом елей и свистящим голосом лиственниц. По всему лесу плыл пряный, пьянящий запах травы, березового корья и палых листьев. Седюк и Варя с наслаждением вдыхали этот запах и вслушивались в лесные шумы. Листья шуршали и жестяно звенели под ногой. И сами они были похожи на тонкую цветную жесть — высохшие и жесткие, ломались, когда их сгибали. Седюк первый заметил новое удивительное явление — сквозь острые копья лиственниц вдали проступила цепочка холмов, они сияли ярким, розовато-красным, нежным сиянием. Со стороны казалось, будто не холмы поднимаются над деревьями, а розовое пламя вздымается от земли и, застывая, повисает на ветвях и в воздухе.
— Это кипрей! — сказал Седюк убежденно. — Подойдемте поближе, Варя!
Они пробрались сквозь заросли к холмам. Высокие розовато-красные гроздья кипрея густо покрывали землю, затмевая своим сиянием зелень листьев, черноту дерна. Глазам становилось больно от этого густого, напряженного свечения. Варя присела, сминая тяжелые стебли кипрея, — они были так высоки, что Варя пропала в траве и только голова ее поднималась над цветущими гроздьями. Седюк невольно залюбовался ею — казалось, будто она вырастает из кипрея, как сам кипрей вырастал из земли. Он словно впервые увидел ее густые пепельно-золотые волосы, нежную кожу лица и светлые, почти зеленые глаза — в них отражались красные огоньки кипрея. Варя перехватила этот взгляд, поняла его и густо покраснела. Она вскочила с земли и воскликнула, протягивая вперед руку, взволнованная и счастливая:
— Какой здесь лес красивый, Михаил Тарасович, посмотрите!
Лес шумел вокруг них. Сквозь яркую желтизну хвои лиственниц прорывалось пламя красной березы, темно-бурые цвета ольхи. И изредка в этом пестром сиянии праздничных, нарядных красок проступала строгая, темная зелень елей. Седюк сказал со вздохом:
— Хорошо, очень хорошо, Варя… Однако хватит отдыхать, а то Киреев уйдет.
Они шли в молчании, продолжая любоваться яркими красками деревьев. Уже подходя к опытному цеху, Седюк неожиданно сказал:
— А знаете, что странного в этом лесу? Я вот шел и думал и только сейчас понял. Нет птичьих голосов.
13
В опытном цехе, в просторном помещении, занимавшем, вероятно, не меньше половины здания, стояла небольшая шахтная печь, похожая на вагранку, и электропечь с трансформатором. Обе они работали.
В электропечь был вставлен графитовый тигель, наполненный расплавленным металлом с волнующейся, пузырящейся поверхностью. Около ходил человек с длинными волосами, в телогрейке и измерял при помощи оптического пирометра температуру металла в тигле. Он наводил трубку пирометра на поверхность металла, крутил реостат и громко кричал: «Измеряй!» В стороне, прямо на земле, лежал измерительный прибор, соединенный с трубкой двумя проводами. Юноша лет восемнадцати, удобно сидевший на ящике из-под консервов, всматривался в шкалу прибора и кричал в ответ:
— Тысяча сто двадцать пять градусов! Тысяча сто двадцать! Тысяча сто пятнадцать!
— Довольно, Леша! — закричал пирометрист и, отложив в сторону пирометр, схватил клещи, ловким, четким движением вытащил тигель из печи и наклонил его над стоящей рядом изложницей.
Тяжелая струя расплавленного металла, рассыпая искры и брызги, полилась в смазанную глиной изложницу. Пирометрист, широко расставив ноги, пристально вглядывался в темнеющую поверхность металла, не смущаясь тем, что от изложницы шел жар, обжигавший кожу.