В полярной ночи

Снегов Сергей Александрович

В Москве он, Дебрев, прямо сказал наркому: «Вторым не пойду, не умею согласовывать каждую мелочь». И разве нарком не оборвал его: «Придется пойти, товарищ Дебрев, имеется решение ЦК. А если хочешь знать, так нет ничего зазорного в том, чтоб учиться у таких, как Сильченко». То же самое повторил Забелин, а этот в людях разбирается, тут ничего не скажешь. Все они против него, все, не один Седюк, вот почему они выступали на конференции. Чего же он так разъярился на Седюка? И разве он, Дебрев, не видит свое собственное безобразное поведение? Он открыто грубил Сильченко, лез на скандалы, издевался над ним в личных разговорах. Сам-то он потерпел бы к себе такое отношение? Так удивительно ли, что другим поведение его не нравится, что его

никто не поддержал, что даже правоту его стараются не замечать? Сам виноват, сам!

— Что ты ползешь, как мертвый? — бешено крикнул Дебрев.

Шофер дал полный газ. Из темноты вырывались столбы и придорожные лиственницы. Ветер, все сильнее дувший с горы, далеко отставал от ветра, поднятого машиной. Снег двумя столбами взметался из-под колес. У самого опытного цеха Яков так лихо затормозил, что Дебрев, выругавшись, стукнулся головой о переднее стекло.

Он нашел Седюка в плавильном отделении. Это была их первая встреча после партконференции. Седюк, сидя на корточках, рассматривал излом куска черновой меди. Он взглянул на Дебрева и поразился — даже во время ссоры и на партконференции Дебрев не казался таким хмурым и злым. Он тут же, в цехе, познакомил Седюка с содержанием письма Забелина.

— Показывай все, что успели сделать, — распорядился он. — Будем вместе соображать, как ответить Москве.

Седюк повел его в пристроенное к конвертерному переделу сернокислотное отделение. Это было небольшое помещение, сплошь заставленное монтируемой аппаратурой. Дебрев внимательно все осмотрел. Потом они с Седюком изучали расчеты и перелистывали подобранную Варей литературу — статьи в журналах, короткие фразы в учебниках. Еще ни разу Дебрев с таким вниманием не слушал, не перебивая, длинных объяснений, как сейчас. Он и слушал и изучал лицо Седюка, проверяя свои новые мысли, свое новое отношение к этому человеку. И мало-помалу в нем возникало и крепло убеждение, что все его недавние мысли о Седюке в самом деле вздор и ложь и что Седюк, что бы там ни писали эксперты Забелина, находится на верном пути. Все же он сказал:

— Проклятые немецкие секреты эти, вот что меня смущает!

Седюк пожал плечами.

— Во время войны все засекречено. Думаю, никто до немцев серьезно этим делом не занимался: сырья ведь и без конвертерных газов вдоволь. А у немцев, как у нас, по-видимому, оказался дефицит в сере, они и стали мудрить.

Теперь больше, чем когда-либо прежде, Дебрев был уверен в целесообразности испытания нового метода. Но он не отправился к Сильченко. Сев в машину, он приказал Якову поехать на угольную шахту. Его недавний разговор с Сильченко был непреодолимой преградой на пути к новой беседе. Невеселые мысли смутно поднимались в Дебреве и терзали его. Письмо Забелина, разговор с Назаровым и Седюком были завершающим звеном. Теперь Дебрев снова вспоминал все выступления против себя на конференции, думал о них без раздражения и злости. Да, многое, многое было правильно, нельзя по-старому. Дебрев еще не знал, каким же должен будет стать, но понимал, что прежним уже не будет. Так будет лучше, конечно, но пока это было нелегко, очень нелегко.

Молчаливый, он спустился в шахту и один бродил по откаточной штольне. В этот день он никого не распушил и никому не вкатил «строгача». И возвратился он не в свой рабочий кабинет, а домой, и, прибыв в неурочный час, лег на диван в ожидании обеда. Он лежал и думал.

После обеда Дебрев поехал на площадку ТЭЦ, позвал с собою Зеленского. Они вместе обходили площадку.

— Пошли, совещание откроем, — сказал он после обхода.

Зеленский подозрительно и враждебно посмотрел на Дебрева — дела на площадке в этот день не ладились более обычного.

— Опять ругать будете?

— А вы считаете, что вас хвалить надо? — криво усмехнулся Дебрев. — Не бойтесь, без нужды придираться не стану. Думать будем.

Поздно вечером Дебрев поехал на цементный завод. Он уже несколько дней

собирался нагрянуть туда именно в это время, глухой ночью. Неделю назад раскрылось, что ночные кочегары в некоторых сменах заваливаются спать и упускают температуру. Дебрев жестоко наказал и Ахмуразова и рабочих. С тех пор записи в цеховом журнале показывали правильный температурный режим, а качество цемента то и дело менялось. Ахмуразов сбился с ног, отыскивая причины брака, он предполагал, что дело в непостоянстве шихты, винил химиков в плохих анализах. Дебрев, ничего не говоря Ахмуразову, приказал Синему подключить к указывающим температурным приборам регистрирующий потенциометр, установленный в помещении, запиравшемся на замок. Потенциометр записывал, что ночные падения температур продолжаются — очевидно, журнальные записи были лживы.

Дебрев зашел в цех. Грохотала шаровая мельница, моловшая известняк и глину, в чанах булькал жидкий шлам, вращалась обжиговая печь с ярко пылавшей топкой. Около топки лежали груды угля и валялась лопата. Цех был пуст. Из конторки ОТК слышались веселые голоса и смех. Дебрев рванул дверь конторки. Два парня — кочегар и измельчитель — и две девушки — дежурная лаборантка и контролер ОТК — сидели на скамье. Парни обнимали девушек, девушки с визгом защищались. Увидев Дебрева, они вскочили. Долгую минуту он разглядывал их посеревшие от страха лица пронзительным, гневным взглядом. На столе лежал раскрытый журнал, он взял его — журнал был заполнен вперед, до конца смены.

— Свиньи вы! — сказал Дебрев. — Страна обливается кровью, а вам на все начхать!

Дверь снова открылась, вбежал трепещущий, растерянный Ахмуразов. Уже много дней он ночевал не в общежитии, а в своем кабинете, прямо на диване, чтобы в случае аварии сразу оказаться на месте. Он ужаснулся, увидев фальшивые записи, и сразу стал оправдываться.

Но Дебрев ничего не хотел слушать. Раздражение и недовольство собой, мучившие его, обрушились на Ахмуразова. Дебрев устроил ему такой разнос, какого еще не слыхали в Ленинске. Даже в дороге и дома, за поздним ужином, Дебрев бормотал про себя проклятия. Он подогревал себя руганью, воскрешал в своей памяти все непорядки, какие ему пришлось видеть за день, и снова ругался. Так было легче. Он не хотел больше растравлять себя трудными мыслями.

Утром он — впервые за последний месяц — вошел к Сильченко без предварительного вызова и заговорил еще с порога:

— Вчера вы предложили мне подумать, прежде чем отвечать Забелину. Я подумал и советовался с Седюком. Должен признаться, что от своего вчерашнего предложения свернуть все работы я сейчас отказываюсь — поспешил по горячности. Метод вполне надежный, он не может не удаться, что бы там ни писал Забелин.

Дебрев не глядел на Сильченко. Он знал, что тот изумлен еще более, чем изумился вчера — не смыслом его слов изумлен, а тоном, тем, что Дебрев сам о себе говорит с таким неприкрытым осуждением. Но иначе говорить Дебрев уже не мог. Все иное было бы сейчас нетерпимой ложью и трусостью. Дебрев придвинул к себе лист бумаги и набрасывал на нем схемы и реакции, подробно рассмотренные вчера с Седюком. Сильченко, стоя рядом, почти касаясь плечом Дебрева, внимательно рассматривал и слушал. Он хуже разбирался в химической технологии, чем Дебрев, но понимал убедительность его рассуждений. Потом он сказал со вздохом:

— Эксперты встанут на дыбы. Ученые мужи не терпят, когда их не слушаются.

— Пусть встают, — возразил Дебрев. — Главное — убедить Забелина, чтобы он формально не запретил нам этого дела. А их мнение слишком понятно. Не могли же они прямо сказать: сами мы тридцать лет работаем, научные степени и звания имеем, но до этого недодумались и потому приветствуем, что другие, не ученые, в глуши, а не в центре, нас опередили. Вроде по другой форме экспертизы пишутся.

Сильченко попросил Дебрева, чтобы он сам написал ответ Забелину. Подпишут они, конечно, вместе. И сразу заговорил о другом: