В рассветный час (Дорога уходит в даль - 2)
Шрифт:
Дрыгалка уже отошла от меня. Она продолжает подбирать девочек и ставить их в пары по росту, но при этом она все еще говорит с величайшим презрением по моему адресу:
– Она хоте-е-ела сидеть по своему выбору! Скажите, пожалуйста! Она хоте-е-ела!
Меля быстро-быстро шепчет мне:
– Что ты с Дрыгой в разговоры лезешь! Ну какая, право, дурноватая, ей-богу... Смеешь-шься, шьто ли?
И быстро ускользает в сторону от меня.
Со мной в пару Дрыгалка ставит девочку - глаз ее не видно, они опущены вниз.
– Вот ваша пара!
Я так огорчена, что
Издали я обмениваюсь взглядом с Маней и Мелей. Черные глаза Мани печальны, она тоже хотела быть моей "парой". Меля делает мне свирепое лицо. Я понимаю: это чтобы я не "лезла в разговоры", не спорила с Дрыгалкой.
Потом Дрыгалка рассаживает нас по партам - пара за парой, пара за парой. Девочки побольше ростом сидят на задних партах, девочки поменьше впереди. Потом Дрыгалка учит нас вставать и кланяться при входе преподавателей. Плавно! Тихо! Бесшумно приподнимать пюпитр, не выпуская его из рук, чтоб он не стукнул о парту, затем снова садиться, все так же тихо и плавно.
– Встаньте! Тихо-плавно... Садитесь! Тихо-плавно...
– командует Дрыгалка, и мы без конца встаем и садимся, встаем и садимся.
Нужно признать правду - к тому времени, как из коридора доносится звонок и свободный урок кончается, усилия Дрыгалки уже достигли порядочных успехов. Мы - уже не стадо, нестройное, разноростное, шумное, громыхающее пюпитрами. Мы - класс, построенный по росту, наученный тому, как надо отвечать полным ответом, как вставать, здороваться с "господами преподавателями" и плавно опускаться на место, не стуча пюпитрами, не шаркая ногами, не роняя на пол ни книг, ни тетрадей.
Все-таки звонок, возвещающий "маленькую перемену"- между первым и вторым уроком, - мы все воспринимаем как облегчение, как освобождение. Все мы - кто больше, кто меньше - изрядно "озябли" от холода, напущенного на нас Дрыгалкой и ее муштрой:
"Встать - сесть! Плавно-бесшумно! Сесть - встать! Плавно-тихо!"
Вряд ли которая-нибудь из девочек отдает себе ясный отчет в том, как сильно поразила ее эта первая встреча со школой. Но каждая из нас - даже, может быть, бессознательно - чувствует разочарование. Так вон он, значит, какой, этот институт! Ничего в нем нет увлекательного, все очень просто, даже чуть скучновато.
Во время первой перемены мы снова сходимся вместе - Меля, Маня и я. Взявшись под руки, мы ходим по коридорам. Меля ест булочку-розанчик (в булочных нашего города их называют "гамбурками") с копченой колбасой и поучает нас - "несмышьленышей":
– Не надо киснуть, пичюжьки... Конечно, Дрыга - она ж-жяба, ничего не поделаешь. Но ведь здесь и другие есть, не одна Дрыга!
"Ох!
– думается мне.
– Есть ли они здесь, эти "другие"?
Но на следующем уроке - рисования - мы с радостью видим одного из этих "других"!
В класс входит очень высокий, очень прямой старик, - и мы сразу смотрим на него радостными глазами уже потому, что он напоминает нам что-то очень веселое и желанное. На кого он похож? Ох, знаю, знаю - на деда-мороза! Если бы деда-мороза одеть в синий учительский вицмундир, вот и был бы наш учитель рисования! Только у деда-мороза нос картошкой, красный от декабрьского холода, а у нашего учителя рисования прекрасная голова, красиво откинутая назад, с красивым, прямым носом и зоркими, орлиными глазами. Волосы и борода у учителя седые, белые, только около рта они чуть-чуть отдают желтизной наверно, от табака.
– Здравствуйте, милые девицы!
– говорит дед-мороз в учительском вицмундире.
– Я ваш учитель рисования, Виктор Михайлович Резанов. Художник.
На миг вспоминаю безрукого художника (других художников я никогда не видела), и от этого Виктор Михайлович кажется мне еще милее.
А он уже оглядывает нас молодыми, пронзительными глазами, словно высматривает, кто из нас та, способная, талантливая, ради которой стоит возиться с остальными тридцатью тремя тупицами.
– Что же, милые девицы? Давайте рисовать! А? И так как Дрыгалка зачем-то вышла, весь класс радостно грохает:
– Рисовать! Рисовать! Давайте!
Виктор Михайлович вызывает нас по очереди и "заказывает" каждой, что именно она должна сейчас нарисовать мелом на доске.
– Вот вы, беленькая, нарисуйте корабль...
Или:
– А вы, черненькая, изобразите... ну, что бы такое?.. А, знаю, - кошку!
Корабль - с парусами!
– нарисованный "беленькой", похож на мотылька. Кошка - ее изобразила Варя Забелина - вообще ни на что не похожа. Но Виктор Михайлович смотрит на эти рисунки, склонив набок свою белоснежно-седую голову, говорит поощрительно, даже негромко мурлычет, как большой белый кот:
– Ммм... Н-нич-чего... Ничего-о...
Я с ужасом думаю: ох, вот сейчас я осрамлюсь, ох, как это будет стыдно!..
– Н-ну-с...
– приглашает меня жестом Виктор Михайлович.- Нарисуйте-ка селедку!
Иду к доске, беру мел и начинаю работать. Рыбка под моим мелком смотрит в профиль - одним глазом. Я делаю на ее спине закорючку - это плавник! очень старательно вырисовываю раздвоенный хвостик. Смотрю, чего-то еще недостает. Ах, да, этак рыбка выглядит плавающей, как и всякая другая, как окунь или ерш, а ведь Виктор Михайлович заказал мне именно селедку. Недолго думая пририсовываю к ней селедочницу и вдобавок окружаю селедку целым рядом аккуратненьких колечек.
– Гм...
– всматривается Виктор Михайлович.
– Рыбка, да... А почему же это она едет в лодке?
– Это не лодка, - объясняю я.- Это селедочница... Селедка на селедочнице...
– Ишь ты!
– удивляется Виктор Михайлович.
– А что же это за колечки вокруг нее?
– Лук!
– уточняю я.
– И еще вот... сейчас...
Быстро пририсовываю ко рту селедки какую-то длинную, разветвленную запятую.
– Да-а...
– понимающе кивает Виктор Михайлович.
– Селедка папиросу курит.